— Пчелкина убьет меня, если он сгорит, — Гром поднимается; шагает размашисто, стремительно и — мимо.

— Я верю тебе, Игорь, — выдыхает Разумовский, когда Гром оказывается на одной линии с ним. Добавляет громче. — Что бы ты не решил, я верю, это лучший вариант для нас.

— Нас? — дергаясь, разворачивается Гром; нависает вплотную. — Нет никаких «нас», дурилка ты картонная. И не было никогда, и не будет. Там, в казино мы… Ты, — поправляется Игорь поспешно. Тычет пальцем Сергею в грудь. — Ты перенервничал, а я тебя успокоил, и все. И не было ничего больше. И не будет, — отрезает Гром, запоздало замечая, что повторяется.

— Обыщи меня, — поднимает взгляд Разумовский. У Игоря от такой дерзости, от мысли о чужом теле, открытом его ладоням, последние тормоза вырубает. Рука, правда, пока слушается — срывается на плечо Сергея, но стыкуется в итоге с дверным косяком над ним. Спасает глубокий вдох и усмешка.

— То есть ты меня не слушал?

— Обыщи, — придвигается Разумовский. Пара сантиметров — и губы коснутся губ Игоря. Пара слов — и напряженное тело выдаст Грома. Сергей чуть склоняет голову. — В моих карманах — лезвия. Четвертое, а, может, и пятое. Шестое, седьмое… — ресницы вздрагивают, когда взгляд падает на губы Грома; медленно возвращается к глазам. — Возьми. Возьми сейчас же, — Игорь вздрагивает от легкого прикосновения пальцев к боку, но не отстраняется. — Если, конечно, не боишься, что не найдешь ничего.

Холодные пальцы не держат, не присваивают — только касаются подушечками, сохраняя контакт. И свободой этой не дают уйти от них. Равно как и чужой запах, едва различимый за резким амбре дешевого громовского мыла и запахом его вещей. Так сексуально смешавшийся с ними, он все равно распознается всеми его рецепторами, все равно тянет к себе, словно Игорь — верная сторожевая, до сих пор лишь бежавшая по следу, взятому еще в «Золотом драконе». И, наконец, нашедшая.

Лисий взгляд взволнованно провожает его тяжелеющую голову, падающую куда-то в район плеча. Там, где нос прижимается к подставленной шее, она кажется очень горячей. И не укусить, не поставить отметину губами, не проверить, везде ли кожа Разумовского так раскалена, как здесь, сложнее всего. Особенно когда Сергей едва уловимо поводит головой, словно невзначай открывая большее пространство для действий.

Запах чище и отчетливей. Запах возвращает Игоря в «Золотой дракон», когда он то проваливался в их близость с головой, то пытался вернуть самоконтроль. Ну, конечно, он же не гей. Но тогда запах Разумовского не мешался с запахом его квартиры так, словно Гром уже поистаскал, понаобнимал это тело на всех ее горизонтальных и вертикальных поверхностях. Тогда еще его собственный запах не лег на каждый квадратный сантиметр изысканно-фарфоровой кожи сводящей с ума меткой. Собственность Игоря Грома, абсолютная, неподлежащая, неоспоримая; срок прав — вечность.

— Я хочу тебя, — хрипло выдыхает Гром, едва сдерживаясь. Прикусывает губу, ощущая, как по чужому телу проходит дрожь, а руки снова хватаются за дверной косяк. Гром облизывает губы, ненароком задевая бледную кожу. — Хочу тебя попросить — возьми тарелку с бутербродами и отнеси в комнату. С прошлого вечера не жрал, весь день об этом думаю, на всех горизонтальных поверхностях еду представляю, как одержимый.

Он победно отталкивается от стены. Мстительный и раздраженный — в его насмешливый. А Грому прямо легчает. Отворачивается, идет к кофеварке.

— Игорь, я нужен тебе! — ударяется ему в спину зло и отчаянно. Гром ложка за ложкой отмеряет кофе. — В казино ты повел меня за собой. Ты поцеловал меня в башне. Ты похитил меня из-под ареста, ты привез меня домой и ты, ты пытаешься настроить себя против меня! Подумай: ты же мог не поднимать эту тему, ведь я, говоришь, уеду завтра!

Гром, стоя спиной к этому голосу, чувствует горечь, словно невзначай одну ложку кофе себе в рот отправил. Оборачивается. Нахохлившийся Разумовский — чисто подросток в период бунта.

— Взял, — Гром тычет ложкой в тарелку, — и понес.

Разумовский хмуро повинуется. Подкладывает свои тонкие ладони под блюдо. Игорю до дрожи хочется сжать в пальцах эти узкие запястья хотя бы еще один раз. Особенно сейчас. Он кожей чувствует, как злится Сергей. Тот словно мысли читает — адресует ему острый, пристальный взгляд.

— И не урони, смотри, — спасается Гром шуткой. — Семейная реликвия. Ленин сам прабабушке подарил. Когда с броневика слезал.

— Постараюсь, — кивает Разумовский и поджимает губы, — видимо, и правда ценная вещь, раз у тебя стояк на нее, — Гром едва ложку не роняет; крутанувшись к окну, прыгает, пытаясь сбросить напряжение. — Или на вождя пролетариев? — с пронзительным сарказмом спрашивает Разумовский, поднимая блюдо. — Все думал, сказать или нет. Но, в общем, я как из душа вышел, так тебя и не отпускает. А блюдо уже тогда на столе было. Хорошо, что напомнил о реликвии. А то я уж было подумал, что со мной как-то связано. Особенно, когда ты окурок в руке забыл. Теперь-то ясно, что ты себя на броневике представлял, - Разумовский подходит вплотную к его спине. — Ты сверху, все остальные снизу.

Игорь разворачивается. Глаза — к глазам, губы — к губам.

— И не надейся, Игорь, не отпустит, — победный взгляд Разумовского лезвием пролетает по пальцам Грома, неосознанно вспорхнувшим к его лицу. Возвращается к Игорю. — Политическая ориентация — она такая. Не ты ее выбираешь, а она тебя. Особенно когда уже поддался соблазну революции.

Игорь, так и не коснувшись, заставляет себя опустить руки.

— Бутерброды, — слова восстают против него, и каждое приходится завоевывать заново. — В комнату.

Разумовский не уходит. Игорь держит вытянутую указателем руку. Он готов к атаке блюдом, к атаке лезвием, к отчаянной рукопашной, коли Разумовский решится, даже к попытке поцеловать его готов. Но он оказывается не готов к тому, что Разумовский прервет эту дуэль взглядов, даже не дотянув до конца драматичной паузы. Утыкаясь взглядом в чужую спину, Гром едва не окликает его.

Разумовский идет мягко, не зло и не обреченно. Будь в квартире Грома хоть одна дверь, кроме входной, Сергей прошел бы сквозь нее, не хлопнув. Словно сдался, словно отказался от него и тут же позволил иным мыслям занять свой разум. Грома отчего-то очень раздражает, что Разумовский не оборачивается.

Он догнать его готов, но только руку вперед успевает выбросить, запоздало замечая, как Сергей уже летит. И Ленин фарфоровый летит. И каждый бутерброд от него отделяется, как ступени от ракеты. Игорь зажмуривается. Звон стихает, и он открывает глаза. С досады лупит по столу. Хочет бежать к месту бедствия, но сам себя останавливает.

— Б…ь, — открывает глаза Разумовский. — Игорь, прости, — кряхтя, восстает над фаршированной сыром и колбасой кухней. Стонет, держась за локоть. — Прости за реликвию.

Оглядывается на черепки. Грому очень надо проверить, что у Разумовского там с локтем, да и вообще с костями в целом. Однако всякий осколок похож на нож. Убийца с легкостью вгонит под ребра или вскроет горло. Или в глаз воткнет, тоже неприятно. А что сделает Сережа? Гром привычно хватается за варианты и столбенеет, видя то, что не запрашивал. Эти неэффективные картинки объединяет только одно — Разумовский в разной степени раздетости и расцелованности. Игорь хватается взглядом за осколки, надеясь вернуть способность рассуждать, но неуклюже хромающий вдоль ванной Сергей вирусом взламывает одну его стратегию за другой.

Разумовский что-то находит. Усмехается грустно и садится на пол, подпирая спиной ванну. Протягивает Игорю ладонь с находкой.

— Мыло. Ебучее твое мыло, — запрокидывает голову, касаясь затылком бортика. Смеется тихо, опасливо, словно могут отчитать. Поднимает брусок к глазам. — Что тебе в ванной-то, бедовое, не лежалось? Не слышало разве? — опускает руку с мылом на пол, смотрит на Игоря исподлобья. — Противопоказано было ронять и поскальзываться. Спасать-то и ловить некому. Даже прикасаться, - качает ногой и задирает подбородок. Снова смотрит прямо. — Ничего, Игорь. Просто скажи, что это я его нарочно оставил. Скажи, что спланировал все. Что во всем, во всем виноват я один! — срывается Сергей. Снова сдерживает себя. — И только я.