Сережу трясет, Сережа дрожит, Сереже так хорошо, что аж плохо. Он выпадает из реальности так крепко, что Игорю приходится приложить усилия, чтобы прижать его к себе. Гром ощущает, как лихорадочно колотится чужое сердце. Ничего, так близко к его собственному сейчас успокоится. Игорь не говорит ни слова. Только гладит поверх халата беззащитную спину да пробирается пальцами под пряди на затылке.

Стихает.

— Это тебе вместо поцелуя прощального, — замечает Игорь. — А мне вместо порно для, сам знаешь, чего.

— Заранее сочувствую твоим ладоням.

Игорь улыбается — очнулся, значит.

— Не переживай, вернешься — я тебе за каждую отомщу.

— Ладонь?

— Мозоль.

— О, — выпрямляется Сережа, смотрит насмешливо. — Это так заманчиво, что я почти передумал бежать из новой клиники.

— А ты обратно передумай, — парирует Гром. — Главное — халат медсестры прихвати.

— В нем и побегу.

— Ага. Быстрее попутку до России поймаешь.

— А с чего ты взял, что я не останусь в Европе?

— А с чего ты взял, что ты попадешь в Европу?

— Но ты же сказал… — неподдельно теряется Разумовский.

— … Что ты будешь лечиться за границей под именем мистера Смита, — энергично кивает Гром. — А мистер Смит он, знаешь, и в Ташкенте мистер Смит.

— Где?!

— Так, — Гром звонко хлопает по чужим бедрам. — Вставай, прими душ, если надо — халат и форму в порядок приведи. А я пойду масштабы катастрофы оценю, — он подымается, вынуждая Разумовского соскочить. — Может, не уехали еще. Тогда в коридоре ждем, — Гром озирается в поисках более или менее чистой одежды, но, махнув рукой, идет к шкафам.

— Игорь, нет! Игорь, стой!… Узбекистан?!

— А чем ты недоволен?! — орет Гром из комнаты. — Я ж говорил, дорого твое похищение обошлось. На каких пограничников осталось, тем и заплатили, — одевается. — Между прочим пока ты сидел, курс евро, знаешь, как подскочил? Не знаешь. А сум — залог стабильности.

— Кто?

— Не кто, а что. Валюта узбекская, — Игорь идет обратно. — Или ты в крипте только разбираешься?… Чего у тебя голова раньше времени трястись начала? У них же курс к рублю бешеный. Положу тебе с собой два косаря, и ты, как границу пересечешь, считай, снова миллиардер, — возвращается, опирается о косяк, смотрит сверху вниз. — Так что, в принципе, да, может, и не захочешь ко мне возвращаться.

Игорь понимает, что улыбка и взгляд подписывают шутке приговор, но ни противиться, ни притворяться не может. Он влюблен. Вот так. Вот так убийственно просто.

— Ты. Ты.., — Разумовский догадывается, отводит взгляд. — Ты мне сердце наизнанку выворачиваешь, — возвращает и ждет. Игорь молчит. — Ну. Целуй меня.

— А зачем? У тебя кое-что круче поцелуя было.

Это подходящая фраза, чтобы все завершить, и Игорь, развернувшись едва ли не пафоснее любого из киносупергероев, идет к двери. Но собственное имя бьется в спину почти сразу же. Останавливается. В пол-оборота — на Сережу. И удивляется — тот тянет пальцы для рукопожатия. Чуть помедлив, Гром вкладывает свою ладонь в чужую. И несколько завороженно прослеживает ее путь до губ склонившегося Разумовского.

Горячие и влажные. Сергей смотрит поверх поцелуя, словно они персонажи мелодрамы какой, и Гром судорожно пытается вспомнить, насколько вообще расположен к способности краснеть. Но пугается зря.

— Спасибо, — только и произносит Разумовский. И отпускает его.

Игорь кивает, неопределенно хмыкает и, смущенно опустив взгляд, сначала пятится, а затем разворачивается, отправляясь-таки к двери.

— Мархамат, — громко и едва ли не хвастливо выдает он на полпути.

— Чего? — раздается за спиной. — Так. Только не говори, что это «пожалуйста» по-узбекски!

— Не буду.

— То есть ты реально готовил эту шутку?!

— Возможно, — бросает Гром, поворачивая к двери. Счастье из него можно есть ложками, как варенье из банки.

***

Как известно, лучшая защита — нападение.

— Почему так долго?! — рявкает Гром одновременно с распахиванием двери. Двое медиков на пороге и правда теряются. Тот, что полнее, оживает первым.

— Все претензии — к Минздраву! — отвечает грубовато. — Двадцать минут норматив на выезд. Но если что не устраивает — мы поехали, следующую бригаду ждите.

— Да вы издеваетесь! Заходите давайте.

Гром хлопает дверью за переодетыми наемниками, привычно смахивает штукатурку.

— Аутентично вышло, но вопрос тот же — вы на десять минут опоздали, — Гром преграждает путь, обозначая коридор пунктом привала.

— Четыре утра, темно, ливень, аварии, дорога непростая, — полный стягивает маску, сбрасывает спортивную сумку с логотипом Минздрава на пол. — А ты объяснится не хочешь? Мы уж в машину раз спустились — думали, отмена будет. Но сказали, звонков не поступало.

— Проблемы были, — уклончиво кивает Гром.

— Проблемы, — вошедшие неожиданно обмениваются насмешливыми взглядами. И Игорь впервые обращает внимание на второго — с ног до головы спрятанного в форму точь-в-точь такую же, как у Разумовского. И рост такой же. И телосложение. И, насколько можно судить по нескрытой маской части лица, с такими же тонкими, аристократичными чертами.

— Нас видели, — говорит второй, и Игорь вздрагивает — даже приглушенный маской высокий голос похож на Сережин. — Вероятно, соседка снизу. Спросила, что, угробил все-таки ты, маньяк, ту несчастную бабу, что у тебя последние два дня на все этажи голосила и днем, и ночью?

Игорю кажется, что он вспыхивает и внутри, и снаружи. К счастью, в коридоре темно.

— Но это не наше дело, — замечает полный с деланным равнодушием.

— За врачей приняли, и ладно, — вторит Сережин двойник.

— А Разумовский-то… живой? — интересуется первый. — Ты не пойми превратно, Гром. Просто если ты его пытал…

— Или еще что делал.

— А он теперь, к примеру — просто к примеру! — ходит с трудом…

— У нас же и носилки есть — мы сгоняем.

— А ну-ка заткнитесь, — приказывает Гром. Гневно дергает выключатель светильника на стене — вспыхивает свет. Полный не успевает спрятать ухмылку и поспешно выхватывает гаджет из кармана, утыкается в экран. Второй лишь отворачивается. Они молчат. Гром хмуро прислушивается к звукам, доносящимся из комнаты.

— Он там что — завтрак тебе готовит? — спрашивает полный.

— А ты такой бесстрашный, потому что аптечку с собой принес? — впивается Гром азартным взглядом.

— Игорь, извини, но ты сам на себя не похож, — встревает напарник.

— Тебе-то откуда знать? — огрызается Гром. — Мы вроде незнакомы. И я понятия не имею, с чего вы ведете себя так панибратски.

— Хорошо, хорошо, успокойтесь, — осаживает тот, что в маске. — Фурия описала вас как человека, умеющего мыслить стратегически, беспристрастного, не допускающего ошибок. Вот мы и хотели спросить, — переглядывается с первым, завершает опасливо, — где этот человек?

Игорь не находит, что ответить.

— Извините, но… просто факты, — дополняет первый. — Вы оставили психопата-убийцу одного в комнатах с оружием вроде ножниц и ножей и с кучей окон. Это выглядит так, словно вы надеетесь, будто он сбежит. Либо, что прикончит вас, подкравшись со спины.

Игорь тушуется, осознавая, насколько они правы. И хуже всего, что на языке вертятся только две фразы. «Он не посмеет». «Он не психопат». Гром чувствует себя припертым к стенке, и находится перед этими двумя становится нестерпимо.

— Есть и третий вариант. Вы поддались влиянию преступника и прониклись опасным доверием к нему. И, возможно, даже симпатией, — оба смотрят, как кажется Грому, с сочувствием, и это невыносимо. Уж лучше бы осуждали. — Тогда убить вас и сбежать становится проще.

— Да не решится эта тварь трусливая на такое, — отвешивает Гром каждое слово, словно самому себе доказывает. Собеседники смотрят за его спину.

— Извините, — выдыхает Сережа очень близко, — что заставил всех ждать.

Гром вскидывается, успевая внутренне содрогнутся от всех возможных болезненных реакций на его слова и замирает. Об улыбочку можно порезаться.