А теперь его бедра придавлены приятной тяжестью чужого тела: Сергей сидит на них близко, весь встрепанный, оголенный, такой неосторожно настоящий, как никогда прежде. Тонкие пальцы в полной тишине порхают по коже Грома, прикасаются, ласкают, запоминают, дорисовывают узор в чужой памяти. Игорь не прерывает; его собственные руки тонут в рыжих волнах, перебирают, путают и гладят, пока и сам он старается запомнить.
Стук повторяется.
— У тебя хвостик растрепался, — улыбается Гром. И оба смеются, потому что резинка давно валяется под столом. Но смеются тихо, словно боясь, что услышат. Игорь подается вперед — поцеловать в последний раз — но замирает. Все эти действия на разрыв — не про них. Да и Сергей не спешит впиваться в губы; ждет, не отрывая взгляда от его глаз. — Я найду тебя, — говорит Гром. — Я снова тебя поймаю.
И это не обещание.
Разгоряченным лбом — к такой же жаркой коже во впадине у ключиц, подальше от стука, от мира, от долга, закона и справедливости. Вокруг плеч смыкаются руки. Разумовский безмолвно и преданно прижимается к нему.
Стук повторяется еще раз.
— Не дышите, — шепчет Сережа, и слабая улыбка в этом шепоте звучит бессилием Игоря так громко, что он ломается. Это оказывается больнее, чем он представлял. Это невыносимо. Это выворачивает наизнанку одной только мыслью о, и Гром, теряя и пережитое, и приобретенное, на своих же глазах превращается в ребенка. Тянет Сергея к себе крепче, сильнее, не желая размыкать рук, не желая, чтобы руки разомкнулись и вокруг него. Разумовский что-то говорит, гладит его, но он не слышит — только сильнее вжимается в чужое тело, пытаясь убежать от чувства потери.
Разумовский нужен ему. Нужен, как глоток воздуха — с той самой ночи в казино, когда Игорь пошел на поводу у желаний, в каких и после себе признаться не спешил. Наивный: думал, победил тогда. И вот он теперь — готов положить на чашу весов всем опытом, всей жизнью выточенные идеалы и принципы, отцовскую кожанку и собственную гордость, пока другую чащу одним только пальцем и, может быть, в шутку придерживает Разумовский. Только бы Сергей не останавливался, только бы продолжал менять, перекраивать, перековывать в собственном, самому едва подвластном пламени.
Игорь некстати вспоминает о том, что это пламя ему подчиняется куда лучше, чем хозяину. Сережа распознает это звериным чутьем, не иначе — еще во время их первого после похищения секса вверяет себя Грому так естественно, словно между ними лет десять общей жизни с поездками на дачу и завтраками по утрам. Покорность и доверие Разумовского заводят Игоря не меньше, чем его страстность и чувственность.
Он должен пережить это еще раз. Ему нужно. Надо. Необходимо.
Сергей порывается встать. Ладонь Игоря, легшая на плечо, останавливает. Гром смотрит в вопросительные синие глаза и чувствует возбуждение — даже на этот жест с рукой Разумовский реагирует послушно и не задавая вопросов. Хочется склониться к распахнутому халату, расцеловать в благодарность — до наливающихся алым отметин на бледной коже, до сорванных стонов, до стояка, упирающегося Игорю в бедро, и откровенных мольб. Но Гром, все еще держа Сергея за спину, только ведет пальцами вдоль позвоночника, рисуя невидимые узоры, изучает ее под халатом, греет ладонью, проползая от поясницы к шее и обратно.
В дверь стучат, и Игорь выбирает не замечать. В конце концов, до сих пор отступление от правил вело его только к большему счастью. Он выбирает наплевать на план и надеяться — тающие льдистые глаза важнее.
Все еще глядя в них, Игорь подбирает руку Сергея, подносит к губам. Покрывает поцелуями нежную кожу от запястья до локтя, слушая, как до сих пор неслышное, затаенное дыхание Разумовского теперь обозначает себя прерывистыми вдохами. Целует пальцы, задевает языком. Скользит вдоль указательного губами, поднимает взгляд. Сказать, что Разумовский заинтригован — не сказать ничего, следит пристально, не вмешивается и на всякий случай не моргает. Явно вспомнил прочие подвиги громовского языка.
Сережина ладонь уже порядочно влажная от слюны. Гром не в силах отвести взгляд от расширенных, голодных зрачков, накрывает кисть своей ладонью с тыльной стороны, медленно отводит вниз.
— Сделай это, — приказывает хрипло, — повтори то, что делал в казино.
Опускает взгляд, чтобы уложить послушную Сережину руку на его же уже возбужденный член. Чувствует, как Разумовский начинает движение под его ладонью. Отпускает. Касается себя и вздрагивает — оказывается, от одних мыслей о предстоящем успел желание вернуть. И под прямым, азартным, почти хищным сейчас взглядом Разумовского нужно всего несколько движений, чтобы довести себя до нужного состояния.
Потом Игорь не вспомнит, стучался ли кто-то в этот момент или сообщники уже бросили их, отчаявшись. Все, что он слышит — рваное, несдержанное дыхание, как в туалете казино вечность назад. Все, что он видит — Разумовский. Но напуганного, напряженного юноши, отдышавшегося от своего страха только с ним, нет и в помине. Улыбка пробирается на губы Игоря, как бы не старался скрыть — такой Сережа сейчас горячий, такой красивый, такой окрыленный. И все равно — подвластный, чуткий к его контролю, ждущий следующего поворота, не мог же Игорь обмануть. Игорь и не обманывает.
Эта мысль мелькнула еще в казино, но тогда Гром спешно ее прогнал. Видимо, в подсознание — просыпался пару раз со стояком от соответствующего сна, курил и лишь тогда, хоть и не смело, позволял представить, как могло бы быть. Еще бы — тогда между ним и Разумовским был приговор, решетки лечебницы и очень много здравого смысла.
А сейчас только несколько сантиметров.
От соприкосновения Сережа всхлипывает, прогибается в спине и следом валится вперед, успев воткнуть руку в створку шкафа рядом с головой Игоря, чтоб не упасть. Гром, продолжая вести послушную Сережину руку, которая теперь ласкает оба их прижатых друг к другу члена, смотрит на до боли закушенную губу, на дрожащие накрытые халатом плечи и, наконец, проваливается в пьяные от адреналина и эндорфина глаза.
Разумовский склоняется, хочет поцеловать — Гром свободной рукой останавливает. Никаких поцелуев. Та же мастурбация, только теперь так близко, как хотелось тогда. Как хотелось после. Как ввинчивалось в сны, в тоску о нем, заставляя мириться с очевидным — ему требовалось кончить в руках Разумовского. Как минимум, в руках. Похоже, Гром действительно закрывает гештальт.
Сережа начинает стонать на удивление тихо, почти что поскуливать — видимо, помнит о тех, что за дверью, но все равно почти у грани. Игорь только увеличивает темп. Ожидаемо получает непонимающий взгляд.
— Игорь… — выдыхает — Игорь… — Хочет, ясное дело, попросить притормозить, но не хватает сил. Уже плавится.
— Нет, — издевательски холодно запрещает Гром. — Нет, еще нельзя.
Сережа прогибается вниз, стонет просительно и жалобно, утыкаясь в упертый в шкаф локоть. Бьет легонько по дверце и пытается дышать как можно глубже. Игорю это и нужно — вид встрепанного, раскрасневшегося Разумовского, готового благодаря Грому вот-вот отчалить в космические сферы, завораживает, бьет по нервам, каждый стон, каждый скулеж звенит в ушах. Игорь сам на финишной прямой.
— Да откуда ты такой… — замедляется намеренно; тело подбрасывает на каждый размеренный, резкий толчок. — На меня… - Разумовский подстраивается. На выдохе, на прогибе, — покорный, — Разумовский стоном в ответ. — Чувствительный, — еще стон. — Нежный. Отзывчивый. Горячий, нет… Раскаленный. Красивый, — Сергей уже шатается пытается совладать с подкатывающим оргазмом. — Идеальный.
— Игорь, пожалуйста…
Гром ловит чужую шею — они соприкасаются лбами.
— Мой.
Он равномерно, но скоро возвращает быстрый темп, и вскрики сползающего к его плечу Сережи бьют словно плеть. Игорь наконец-то позволяет вести, и Разумовский не останавливается. Поднимается, умница, чтобы видеть громовские глаза, а Игорю этого только и не доставало. Он переживает оргазм, наконец-то широко обнимая эту синеву, чувствуя, как член Сергея пульсирует рядом с его, задевает их тела мокрым, липким, и едва не задыхается, замечая в глазах Разумовского проступившие слезы.
