— Знаешь, что странно? — говорит однажды Сергей.

— М? — только и может промычать Гром, потому что не умеет приходить в себя после оргазма так же быстро, как Разумовский.

— Кто-то из них должен был сообщить тебе о побеге, — пытается отдышаться Сережа. — Предупредить. Но никто не позвонил, верно?

— Да, — с неудовольствием признает Игорь. Он и сам думал об этом. Садится и закуривает посреди постели, прикрыв сложенные по-турецки ноги простыней.

— Может, что-то изменилось, — осторожно предполагает Разумовский. — Есть, у кого уточнить?

— По телефону, который в таком случае скорее всего поставлен на прослушку? — Гром выдыхает дым. — Я для всех уже десятый день в отпуске. Может, решили не беспокоить?

— Ах, какая забота, — усмехается Разумовский. Садится рядом, завернутый в одеяло. — А ничего, что я, может быть, уже третью гирлянду из твоей двенадцатиперстной кишки делаю? Преступная халатность.

Гром улыбается, целует рыжий висок.

— В любом случае, — успокаивает, — я не контролирую исполнение плана на этом этапе. Это делают другие люди.

— А что контролируешь ты?

Игорь поднимает взгляд.

— Тебя.

— Надеюсь, — вздыхает Разумовский, — твои напарники понадежнее будут.

Этот разговор забывается скоро. Разумовский — кто бы мог подумать — учит его целоваться. Гром вытягивает из него скупые фрагменты воспоминаний о жизни в детдоме. И сам рассказывает о дне гибели отца. Разумовский так соблазнительно дарит свое собственное тело, позволяет распоряжаться, как вздумается, но на деле Гром принадлежит Разумовскому, а не наоборот. Остается для Сергея вечно открытой книгой, позволяет переворачивать и читать любую из своих страниц, и это безграничное доверие сводит с ума, тянет в бездну, из которой не хочется, из которой уже и вовсе страшно выбираться, и не нужно ничего, кроме как принадлежать.

Перед звонком будильника Игорь не спит. Тянет до последнего и выключает его секунд за 30 до срабатывания. Ладонь зависает над плечом Разумовского. Гром передумывает, тянется поцеловать шею, убирая волосы в сторону. Но стоит лишь легонько коснутся прядей, и Сергей сам поворачивается к нему. Смотрит на него, и черты лица едва различимы в предрассветной темноте. Прижимается телом к телу, оплетает руками и утыкается в плечо. И, слава Богу, молчит.

— Я не знаю, когда тебя покормят, — тихо говорит Гром. — Я обязан запихнуть в тебя завтрак. Придется встать.

— Верни меня в день, когда Ленин еще был цел, — бубнит Разумовский в плечо.

— Ленин и сейчас цел, — усмехается Игорь. — В мавзолее лежит. Вылечишься, вернешься и полюбуешься, раз так хочется.

— А если не вернусь? — смотрит исподлобья.

— Тогда мне придется снова тебя поймать, — терпеливо замечает Игорь. — Снова посадить и снова похитить. Так что, пожалуйста, не усложняй.

Он целомудренно касается губами чужого лба, но ладони Разумовского совершенно недвусмысленно сжимают его член, отчего у Игоря перехватывает дыхание.

— Завтрак, — обезоруживающе сияет Сережа и ползет вниз.

— Вообще-то я не про… — прикосновение губ прошивает током и не дает договорить. Игорь только ловит ртом воздух, и прижимает ладонь к глазам, пытаясь прогнать опаливший щеки стыд от совершенно огорошившей пошлости. Впрочем, действия Разумовского значительно тому способствуют.

А через полчаса Сергей сидит на краю постели и, сложив руки на коленях, как примерный ученик, удивленно смотрит на вещи в руках Игоря. Перехватывает взгляд.

— Ты издеваешься? — смотрит на одежду и снова — на Грома. Вздыхает. — Все эти дни в квартире лежал без дела полный наряд медика от шапочки до стетоскопа, а ты просишь меня надеть его за десять минут до отъезда? — поймав диск стетоскопа, говорит, как в микрофон. - Игорь, ты занудный, лишенный воображения идиот.

Ворох вещей обрушивается на Разумовского.

— Одевайся, — садится Гром рядом, стараясь не смотреть на него. Но это сложно, когда Сережа поворачивается, смотрит лукаво и прикусывает губу, давая оценить свой вид в сине-зеленом-врачебном колпаке. Синева — еще пронзительнее и холоднее, а медь, кажется, горит собственным светом.

Гром молча оставляет его. Разумовский пожимает плечами и принимается переодеваться. Когда он уже накидывает халат на форменную рубашку и брюки, Игорь возвращается. Не отвечая на вопросительный взгляд, снимает с него колпак.

— Повернись-ка.

Сергей неспешно, но повинуется. Игорь прикусывает простую тонкую резинку и осторожно подбирает, прихватывает в ладонь норовящее рассыпаться пламя. Старается не зацепиться, не дернуть ненароком, причинив боль, но когда все богатство оказывается в его руках, не удерживается, тянет, выворачивая кулак к себе, вынуждая Разумовского приблизиться и запрокинуть голову.

— Лисий хвост поймал, — заключает Игорь в распахнутые глаза. И от того, как зрачок топит радужку, как поднимается грудная клетка, впуская судорожный вдох сквозь искусанные, приоткрытые в ожидании губы, у Грома едва снова крышу не сносит. Уже склоняясь, он одергивает сам себя. — С таким вся маскировка ни к черту, — говорит и выпрямляется. Вместо поцелуя вяжет хвостик высоко на затылке. Протягивает колпак, не глядя на Разумовского.

— Я думал, мы прошли стадию агрессивных попыток в моральную стойкость, — замечает Сергей. — Причем еще в казино, разве нет?

— Я не… — определения собственных чувств Грому и раньше-то не давались, а сейчас и подавно. — Дело не в этом, короче.

— А в чем?

— В том, что придут за тобой скоро. С минуты на минуту. И… — «и, значит, это последний разговор, последние прикосновения, а я не знаю, что делать».

— Игорь?

— А? — Гром выныривает из мыслей. Отмахивается. — Да я не… — невольно отступает от идущего к нему Разумовского.

— Хватит бежать от своего недуга, больной, — строго замечает Разумовский, и Игорь от неожиданности действительно останавливается. Чужие руки касаются живота, заставляя подобраться. Пробираются под майку, гладят, успокаивают. — Расслабьтесь. И дышите. Желательно глубже.

В губах Разумовского на этот раз столько настойчивости и власти, что Игорь легко поддается толчку в плечо, летит назад, даже не озаботившись наличием опоры. Но она имеется — одно из кресел принимает его в мягкие объятия.

— Ты это зря, конечно, — выдыхает в губы нависающему над ним Разумовскому. — Эти люди не опаздывают.

— Но и не уходят, верно? — горячечно быстро шепчет Сергей, расправляясь с ремнем и джинсами Игоря. Азартно заглядывает в глаза. — Они же тоже врачи? Войдут в положение и потерпят до конца процедуры.

От прикосновения Игорь вздрагивает и, выгибаясь, до ломоты в пальцах сжимает плюшевый подлокотник, изо всех сил стараясь не застонать.

— Во-о-от так, — удовлетворенно тянет Разумовский, не останавливая рваных движений руки. — Могу сказать, больной, что ваш организм отлично реагирует на это медицинское вмешательство.

— Разумовский, блядь!

— Терпите, больной! Знаешь, я, кажется, понимаю, почему ты прятал форму. Это твой ки-и-инк, — ехидничает Сережа. — И все же жаль, что это не коротенький халатик медсестры.

— А-а, замолчи! — выдыхает Игорь, прижимает к глазам ладонь. Его вдруг отпускают, и он переводит дыхание. Открывает глаза — Разумовский, сидя на его коленях, занимается собой. — Сбрендил? У меня другого комплекта нет. Испачкаешь — так и поедешь.

— Побег из страны в заляпанной спермой медицинской форме? — Сергей мечтательно прикрывает глаза. — А неплохо… Очень даже в моем духе, не правда ли? — и насаживается на собственные пальцы, прикусывая губы. Игорь вздрагивает, крепче вцепляясь в кресло. Разумовский усмехается. — А я ведь тебя даже не трогаю…

Игорю хочется впиться пальцами в чужие бедра, притянуть к себе, но форма останавливает. Он поднимает на Сергея умоляющие глаза.

— Ладно, чистюля, — сдается тот. — Но халат я оставлю! — торопливо стягивает брюки. — Если что, будем твою одежду пачкать.

***

Слабый, но настойчивый стук застает их на полу кухни. Они сползают туда пьяно, бессильно, цепляясь друг за друга, со столешницы у окна, на которой только что был разложен Разумовский. Гром даже успевает поймать падающие с его плеч ноги, чтобы те с размаху не приложились о дверцы буфета под ним.