Королева была очень злопамятна, и оскорблять ее было опасно — она ведь была испанка. Вот какая обстановка сложилась ко времени моей свадьбы: король, безумно влюбленный в мадемуазель де Манчини, отнюдь не стоившую его любви, и забывший ее сестру Олимпию (графиню Суасонскую) и мадемуазель деЛа Мот-Аржанкур (одну из камеристок королевы), против своей воли согласился жениться. Кардинал по-прежнему был всемогущ; королева пыталась подчинять себе сына, но это ей нисколько не удавалось. Все интриги, которые плели в ту пору, касались будущего: короля и нового двора.

Мой брат, из которого старались сделать героя романа, был человеком капризным и своенравным в отношении своих близких, жестоким, очень храбрым, временами весьма вспыльчивым, безразличным и ленивым, мечтательным, почти всегда желчным и язвительным, неспособным на дружеские чувства ни к кому, даже к самому себе, если для этого нужно было потрудиться. Он не любил даже Мадам: я часто слышала от него жалобы на то, что она держит его в рабстве, и он не оставлял ее лишь из соображений тщеславия. Он хотел быть господином, а не подчиненным; он хотел, чтобы его осыпали ласками, а ему ничего не нужно было бы давать взамен; словом, за исключением тех моментов, когда граф де Гиш блистал при дворе, в нем не было ничего приятного и привлекательного, кроме его красивого лица и внешнего обаяния. Я знала его лучше, чем кто-либо, ибо он не притворялся передо мной.

Порой Гиш принимался пустословить и умничать без конца. Он ввязывался в споры, которые были ему не по силам, так как он был очень невежественным, хотя и горел желанием докопаться во всем до сути. Я уже говорила о позерстве своего брата, о его безосновательных жалобах, о его обмороках и о его собачонках. В манерах и привычках графа было что-то от гермафродита: будучи женщиной во всем, что касалось туалетов, чувствительности, бесконечных признаний, обидчивости, кокетства и даже ребячества, он тотчас же снова становился мужчиной, когда его призывала опасность или слава, как Ахилла на Лесбосе. Общаясь с Месье, брат приобрел наклонности этого принца; находясь рядом с ним, он привык придавать первостепенное значение тому, как носить камзол или расположить плюмаж на шляпе. Гиш был почти таким же истинным гасконцем, как и отец, но беспечность направляла его гас-конское бахвальство в другое русло. Он выкладывал все начистоту, как и маршал, но его бахвальство напоминало не выпущенную стрелу, а мину, взрыв которой слышится лишь после минутного ожидания. Очевидно, граф был более резким и язвительным, чем отец, тем не менее у него были друзья, которые обманывались, судя о нем по внешнему виду, и верили в его доброту, ибо леность не давала ему быть злым, если на то не было непосредственной нужды. Брат уступал маршалу в хитрости, потому что он был более гордым и больше кичился своими достоинствами или — я неправильно выразилась — потому что ему хотелось внушать к себе уважение окружающих, и он не сумел преуспеть при дворе так, как отец. Гиш умер вовремя: он никогда бы ничего не добился; он промелькнул и сгорел как ракета. К тому же он не нравился королю.

Таким был этот человек, о котором сложились столь разноречивые мнения, но никто не оценивал его верно. Начиная с того времени, на котором мы остановились, брат неизменно вмешивался в мою жизнь, и в моих записках нам придется постоянно с ним встречаться, поэтому я сочла важным обрисовать его характер; кроме того, я пишу для того, чтобы срывать маски, и стремлюсь показать своих героев в истинном свете. Я прекрасно вижу их, находясь на своем смертном одре; у меня больше не осталось интересов, которые необходимо блюсти; мне уже некого опасаться, за исключением Высшего судьи на Небесах, и я не решилась бы никого чернить, так как Бог меня слышит и видит; но я справедлива, и это приносит мне облегчение в моем теперешнем состоянии. Слово облегчение, сорвавшееся с моего пера, теперь вызывает у меня смех, напоминая о г-же де Брион. Однако я не стану его вычеркивать. Пора вернуться к моему браку и к г-ну Монако.

После церемонии представления и приветствий г-н Монако уже считал себя моим будущим господином и соответственно стал выставлять себя напоказ.

— Ах, мадемуазель, как я счастлив! — воскликнул он.

— Вы в этом уверены? — обратился к нему граф де Гиш с присущей ему наследственной бесцеремонностью.

— А что?

— Дело в том, что вы не производите такого впечатления, а моя сестра, мне кажется, не убеждена ни в своем, ни в вашем грядущем счастье.

Я посмотрела на Гиша с благодарностью, надеясь, что герцог рассердится, но не тут-то было: он рассмеялся.

— Отец будет здесь через два дня, — продолжал граф, — он привезет с собой множество друзей: по-моему, он собирал их по всей Испании.

Вокруг нас и так уже собралось немало друзей, и, не желая смотреть на Пюигийема, я принялась смотреть на них. Я заметила в каком-то уголке г-на де Биарица: он поклонился мне с невыразимым отчаянием, чему я весьма удивилась, и его лицо с таким выражением показалось мне еще прекраснее. Когда молодой человек понял по моему виду, что я думаю о нем, он медленно приблизился ко мне и, воспользовавшись мгновением, когда я обернулась, тем самым несколько отдалившись от других гостей, спросил, не собираюсь ли я в ближайшее время на очередную прогулку среди развалин.

Этот вопрос привел меня в изумление и заставил покраснеть. Я в свою очередь поинтересовалась, откуда он узнал, что я там была.

— Я тоже там был, мадемуазель.

— Но я вас не видела.

— Зато я прекрасно вас видел!

Я не решилась что-либо уточнять. Мне было не совсем ясно, о какой из моих прогулок шла речь. Возможно, о самой первой прогулке; возможно, наш сосед слышал мой разговор с Пюигийемом, несмотря на то что цыгане были начеку. Мне не давала покоя мысль о том, что этот красивый юноша, который был столь нелюдим и чужд придворным церемониям и в жилах которого текла кровь такая же древняя, как окружавшие нас каменные горы, каким-то образом был связан с подданными моей доброй подруги. Я почти что содрогнулась при этой мысли: я знала, что г-н де Биариц в меня влюблен (такое понимаешь всегда), но он внушал мне страх. Придет время, когда мы отыщем ключ к этой загадке.

За весь этот бесконечный день мне не удалось обменяться с Лозеном ни единым словом. Я надеялась, что вечером он вспомнит о прежних временах, и оставила Блондо на часах. В самом деле, мы услышали, как граф пришел, и я устремилась к нему — мое сердце было переполнено болью и радостью одновременно. На мой взгляд, он держался холодно, чопорно и рассудочно. Чувствуя себя уверенно от сознания принесенной им жертвы, кузен потребовал, чтобы и я стала такой же, как он, по крайней мере внешне. Он уговорил меня прекратить наши свидания и заботу о будущем оставить за ним. Он уверял меня, что боится, как бы нашу тайну не раскрыли. Маршалу все было известно, он должен был за нами следить, и я могла стать жертвой этой слежки. Граф говорил, что он умрет от горя, оказавшись причиной моего несчастья или нужды. Он так меня любил! Он обрекал себя на сожаления, ревность и бесконечные терзания, согласившись отдать меня в объятия своего богатого и могущественного соперника, ибо младший сын семейства не мог быть мужем, достойным меня.

В довершение всего (и мне до сих пор за это стыдно) я была настолько глупой, что благодарила за все Пюигийема, восхищалась его бескорыстием и называла его самым доблестным из всех влюбленных. Вот так мы полжизни позволяем себя дурачить, а затем до гробовой доски мстим окружающим за то, что безропотно давали себя обманывать.

Отец прибыл тремя днями позже с кортежем, напоминавшим тот, что был у Жана Парижского: за ним следовали все окрестные жители. Когда маршал вышел из кареты, его встретили местные судейские и самые именитые люди Би-даша и Барнаша, позади которых стояли мои братья (Лу-виньи тоже приехал), мой дядя, г-н Монако и прочие. Мы с матушкой, подобно всем дамам, сидели у окна. Отец умел при случае держаться с необычайным достоинством; он сказал то, что следовало, и вошел в замок вместе со своими приближенными, членами посольской миссии и новыми гостями.