Поклонившись матушке, каждой из именитых дам и мне, он подозвал красивого юношу, очень аккуратно и богато одетого, и сказал герцогине (матушку уже начали величать этим титулом):
— Сударыня, вот молодой человек из достаточно хорошей семьи, которого препоручила мне его старшая сестра, и я бы попросил вас отнестись к нему благосклонно. Это шевалье де Шарни.
Еще один старый знакомый! Шарни весьма искусно произнес приветствие, как человек, знающий себе цену, осознающий занимаемое им положение и не притязающий на большее. Он заговорил со мной исключительно любезно, напомнил о нашем тайном бегстве и наших детских шалостях, а также попросил считать его в будущем самым покорным и преданным из моих слуг. Таким образом, я оказалась между всей этой юношеской пылкостью и перспективой принадлежать г-ну де Валантинуа, единственного из моих поклонников, кто был молод только по возрасту и чьи внешность, ум и манеры столь разительно отличались от моих собственных и тех, что были присущи другим кавалерам. Я тяжело вздохнула и спряталась за матушкой, чтобы больше никому не отвечать.
Господин де Грамон обнаружил меня там и обратился ко мне с приветствием. Выражая свое удовлетворение, он бросил две-три грубые шутки в мой адрес.
— Я же говорил вам, дочь моя, что человек привыкает ко всему. Вы превосходно освоитесь со своим будущим положением, вы вскоре будете рады, что согласились занять его, и впоследствии еще будете меня благодарить.
Господин маршал герцог де Грамон сильно заблуждался: я ни разу не поблагодарила его за это и не собираюсь когда-либо благодарить.
В течение нескольких недель, предшествовавших свадьбе, Лозен избегал меня как бы естественным образом; мы не перемолвились и словом наедине, он даже остерегался на меня взглянуть. Каждый вечер я напрасно ждала его, часами оставаясь в неподвижности; мой взгляд был устремлен на дверь, которую он больше не открывал, и на Блондо, дремавшую на своем посту. Я так жестоко страдала, что несколько раз испытывала искушение послать за ним, раз уж он сам не приходил. Меня удержал только стыд или, скорее, страх — граф казался таким холодным, что я опасалась, как бы он не воспринял дурно мое желание его увидеть.
В отличие от Лозена, Шарни пылал ко мне страстью и не пытался это скрыть. Он следовал за мной по пятам и терзал меня своим пылким чувством; я терпела это, так как он отнюдь не был мне противен, и вдобавок мне хотелось возбудить в Пюигийеме ревность; граф же как будто ничего не замечал, что приводило меня в отчаяние. Господин Монако, с одной стороны, и Карл Великий — с другой, переживали из-за поведения Шарни. Господин Монако не стал церемониться и сказал об этом отцу, а тот ответил ему попросту:
— Знаю, знаю, нечего тут блоху взнуздывать. Шарни — ребенок, моя дочь — кокетка, все это глупости. Впрочем, не стоит обращать на это внимания, при дворе такое будет происходить постоянно. Если у тебя красавица-жена, ты не вправе мешать другим на нее смотреть и даже выражать ей свое восхищение. Единственный выход — говорить с ней о своих чувствах более убедительно, чем другие, а с вашим умом так оно непременно и будет.
Это наставление отнюдь не удовлетворило моего жениха, и он обратился за помощью к матушке; она заверила его в моей любви и прочла мне великолепное нравоучение, из которого я не запомнила ни слова. Придя в отчаяние от своих бесплодных усилий, герцог принялся злиться, решив, что от этого я стану вести себя осмотрительнее; в итоге он впал в печаль и вернулся в свое обычное тоскливое состояние.
Что касается г-на де Биарица, он не говорил ни слова и не жаловался; тем не менее в день большой охоты в горах я вполне серьезно попросила Гиша не спускать с шевалье глаз и не допускать, чтобы он удалялся от других. Глаза нашего баскского героя так сверкали, что я опасалась дуэли; на своей родной земле, среди зияющих повсюду пропастей, потомок древних богатырей одолел бы внука Генриха IV, несмотря на то что в жилах того текла беарнская кровь его предка. У г-на де Биарица хватило ума обуздать свои чувства; я знаю, чего ему это стоило.
Время шло; день свадьбы приближался. При мысли о ней кровь стыла в моих жилах. Я проводила все время в обществе портных, ювелиров и льстецов. Братья постоянно находились в моей комнате, где при моем туалете присутствовали все женщины. Молодежь была веселой и беспечной. Пиршества следовали одно за другим, причем, как водится в здешних краях, сначала для вассалов, а затем для своих. Меня изводили утомительными речами; письма, на которые надо было отвечать, сыпались на нас градом. Мои родные и родные г-на Монако поздравляли меня и выражали свою радость: этот брак был блестящей партией для обеих сторон.
Накануне подписания брачного контракта прибыли трое дворян: от короля, от королевы и от кардинала; они явились с поздравлениями от лица их величеств и его высокопреосвященства. Двор находился на юге и направлялся в сторону Сен-Жан-де-Люза, где должны были заключить брак короля с инфантой. Кардинал прислал герцогине де Валантинуа корону, сделанную по итальянскому образцу, чтобы я носила ее в Монако, — то был щедрый подарок. Было решено, что я надену корону в самый торжественный день. Этот подарок лучше всего свидетельствовал о том, что отец пребывал в милости, ибо Мазарини был скрягой: он никогда ничего никому не давал, разве что в расчете на то, что ему воздадут за это сторицей, но в этом отношении отец мог превзойти кардинала.
Контракт был подписан под звуки хлопушек, ружейных выстрелов и ликующие крики всех обитателей Бидаша. Во дворах и в парке, а также в самом замке собралось множество людей. Они пели, танцевали, пили, жгли потешные огни, а героиня этого празднества оставалась печальной, и ее глаза были полны слез. Мой кузен держался очень мило. Его веселость была более искрометной, чем фейерверк, и г-н Монако был от него в восторге. Я же задыхалась в сбруе из драгоценных камней, которые на меня навесили, но приходилось терпеть. Гиш был очень любезен: он понял, что мне плохо, и не смеялся надо мной: это было великодушно с его стороны.
Утром 4 января 1660 года, в семь часов, нас разбудил грохот пушек, то есть двух маленьких фальконетов маршала, из которых в определенных случаях давали залпы. Матушка, г-жа де Баете, моя юная сестра, братья и все дамы торжественно вошли ко мне в комнату, неся наряд новобрачной — роскошное платье из серебристой парчи, расшитое сверху донизу настоящим жемчугом, с выпуклыми узорами, выполненными наполовину из атласа, наполовину из белого бархата, как и остальная отделка. Такой же была мантия с длинным шлейфом, которую пришлось нести бедняге Бассомпьеру, невзирая на его стенания.
На голове у меня был своего рода капюшон изумительной работы, усыпанный жемчугом и украшенный цветами. То были лилии, ромашки, флёрдоранж и лютики. Ткань для платья была изготовлена и расшита по заказу в Лионе. Что касается венца, то маршал заказал его во время посольской миссии в Германию у одного ювелира из Мюнхена, славившегося подобными изделиями. Принцесса Луиза Савойская, которая была замужем за курфюрстом Баварии, преподнесла этот венец в дар моему отцу. Моя необычайно роскошная фата из венецианского кружева была подарком мне от супруги дожа. Лишь цвет моего бледного, искаженного страданием лица, пугавшего тех, кто меня любил, не соответствовал этому дивному наряду.
Когда я была готова, зазвонили колокола, загрохотали пушки и раздались крики вассалов; маршал пришел за мной и повел меня к своей карете. Вернуться домой я должна была в сверкавшем золотом экипаже, который г-н Монако привез с собой по этому случаю. На пути к карете я увидела Шарни, еще более бледного, чем я, и г-на де Биарица, у которого был такой мрачный вид, что я содрогнулась. Бассомпьер ждал меня, чтобы нести мой шлейф; он едва держался на ногах от волнения, а по сторонам кареты виднелись сияющий г-н Монако, выглядевший в тысячу раз глупее, чем обычно, и улыбающийся Пюигийем; однако глаза графа, как мне показалось, были полны огня.
