Этот наглец остался прежним! Однако с тех пор удача ему изменила. Госпожа де Монтеспан, Лувуа, все враги графа интриговали против него и выставили его перед королем опаснейшим человеком; они дошли до того, что стали подозревать Лозена в преступлениях, тем самым оскорбляя самолюбие государя, и постоянно напоминали о том, как грубо он отверг благодеяния его величества; в конце концов им неизвестно каким образом удалось погубить королевского фаворита — так или иначе, гром грянул. Я держалась в стороне. В начале этих записок я говорила, что мне никогда не приходилось причинять кузену вреда, решив утаить то, что я способствовала его разрыву с Мадемуазель; однако под влиянием гнева и ревности, вспыхнувших теперь во мне, я не стала ничего скрывать. Да простят меня за это; если же это преступление, то я от него не отрекаюсь.

Госпожа де Монтеспан держалась с Лозеном как обычно, она поручила ему выбрать для нее драгоценные камни, в которых он превосходно разбирался, и вставить их в оправу; накануне дня, когда графа арестовали, он еще находился в Париже ради этой особы; герцог де Рошфор, капитан гвардейцев, состоявший на дежурстве, задержал его без всяких объяснений и даже не дал ему разрешение написать письмо. Графа отвезли в Бастилию, а оттуда в Пиньероль, тот самый Пиньероль, где, возможно, еще томится вместе с ним бедный Филипп! Д'Артаньян доставил туда Лозена с величайшим почтением. Граф пребывал в столь удрученном состоянии, что его ни на минуту не оставляли одного. В одном опасном месте узнику предложили выйти из кареты. — Эти беды мне нипочем! — заявил он и остался в экипаже.

Мой кузен полагал, что его везут в Пьер-Ансиз, и уже в Лионе стал прощаться с г-ном д'Артаньяном, но там ему стало известно, что они направляются в Пиньероль. — Я погиб! — промолвил он со вздохом. Приехав в Пиньероль, он обратился к Сен-Мару со словами: — In secula seculorum! Многие ответили бы на это: «Аминь!»

Некоторое время спустя граф поджег тюрьму, а затем сделал подкоп, о чем я рассказывала в эпизоде, связанном с этой сумасбродкой г-жой де Ла Форс. Вот что я затем узнала: Лозену удалось встретиться с г-ном Фуке то ли с позволения коменданта, то ли обманным путем. В этой крепости находятся трое высокопоставленных узников. Господин Фуке плохо знал графа, который в его бытность еще ничего не значил, но они начали беседовать, и бывший суперинтендант стал жадно расспрашивать его обо всем;

Лозен рассказывал ему о своем успехе и невзгодах, а г-н Фуке с изумлением слушал его.

— Как! Вы были командиром драгунов, капитаном гвардейцев, и у вас, у вас, была грамота командующего армией?

— Да, а из-за своей оплошности я не стал командующим артиллерией.

— Неужели?

— А затем с согласия короля я должен был жениться на Мадемуазель.

В эту минуту г-н Фуке решил, что он разговаривает с сумасшедшим, и ему стало страшно находиться вместе с ним. Позже он узнал, что все это правда, и еще больше удивился. С тех пор я о нем больше не слышала.

Свершилось: я подошла к последнему рубежу, о котором предупреждал Фагон, и перестала страдать; пройдет еще день, два, возможно, несколько часов, и все будет кончено. Я не успею написать обо всем, о чем собиралась. Стало быть, это моя прощальная запись, прежде чем я навсегда отложу перо; я хочу посвятить эту прощальную запись последнему дню своего триумфа, а затем позову Бурдалу и обращу все свои помыслы к Богу, который меня простит, ведь я столько страдала, чтобы искупить свою вину!

Это происходило в июле, когда я была в Версале; мы все, весь французский двор, находились в парадных, столь дивно меблированных покоях короля. Там было совсем не жарко, все было великолепно. Шла игра в реверси. Монтеспан держала карты, а король сидел рядом с ней; Месье, королева, г-жа де Субиз, надевшая свои знаменитые изумрудные серьги, свидетельство того, что у нее назначено свидание с королем, а также Данжо и Лангле — словом, все игроки собрались вокруг карточного стола, на который я только смотрела. Монтеспан была настолько красива, что я готова была лопнуть от досады: прическа ее состояла из множества буклей (причем две пряди ниспадали с висков ей на грудь), а на голове ее красовались черные ленты и три-четыре булавки; она блистала жемчугами супруги маршала де Лопиталя, бриллиантами и подвесками дивной красоты; на ней не было никакого головного убора — словом, маркиза выглядела божественно, увы! Эта игра и эти разговоры, перемежавшиеся музыкой, продолжались до трех часов ночи. Король выходил из-за стола, когда ему приносили письма, и до шести часов, когда игра окончательно закончилась, перебрасывался словами с сидевшими справа и слева от него людьми. Ставки делались на луидоры, которые никто не считал. В шесть часов все дамы расселись по коляскам; в карете короля были г-жа де Монтеспан, Месье, г-жа де Тьянж и г-жа д'Эдикур (эта особа немного полакомилась апельсинами, которым его величество не дает до конца созреть). Королева находилась в одной из новых колясок, тех, что называли «Слава Никеи» (в них не сидят друг против друга); я имела честь сопровождать Мадам. Затем мы поплыли по каналу в гондолах, в сопровождении музыкантов, и оставались там до десяти часов, после чего вернулись и стали смотреть спектакль. В полночь началось разговенье, длившееся почти до самого утра; так проходит жизнь французского двора, и этого я больше не увижу. На мне были плащ и юбка с французскими кружевами, с подкладкой из красивого гладкого камчатого полотна небесно-голубого цвета. Банты были подобраны в тон одежде и украшены на концах алмазами, как при королеве-матери, — это опять входило в моду. Я надела свой чудесный жемчуг; я все еще была красива в таком убранстве и с радостью слышала, как все вокруг об этом говорят. Новый кавалер… моя безрассудная страсть — он был почти ребенком, но, казалось, любил меня! Юноша оказался предателем, с того самого дня я его больше не видела, и с тех пор страдаю и чахну. Я узнала, что он был знаком с Вардом и Биарицем, это орудие их мести. Биариц грозился лишить меня красоты, и, в самом деле, отнял ее у меня. О! Какой негодяй! Какие подлецы!

Я помню также, что в тот день внимание двора было приковано к г-же де Людр; я хочу рассказать о г-же де Людр, мне приятно о ней вспоминать, поскольку она была красивой, и к тому же это позволит мне перейти к моим заключительным словам о короле. Немногие знают всю правду об этой особе, между тем ее история — это подлинный роман. Она канонисса аббатства Пуссе и одна из фрейлин Мадам, очень молодая и очень милая. Ее стали замечать, когда шевалье де Вандом и маршал де Вивонн в нее влюбились и решили драться из-за нее. То есть Вандом хотел заставить Вивонна драться, а толстяк-маршал отказывался:

— Нет уж! Это то же самое, что стрелять по воротам. Пусть он дерется, если хочет, а я не собираюсь с ним драться!

Над этим повсюду смеялись, и король громче всех; с тех пор он обратил внимание на эту Елену из новоявленной Трои и нашел ее очаровательной, как оно и было. Король слегка устал от высокомерия Монтеспан, ему слегка надоело выслушивать просьбы г-на де Кондома, он начал искать другие любовные связи, а эта девица уже была под рукой. В довершение всего Месье сказал государю, что она его любит (то была правда, и принц, будучи сплетником, выяснил это без особого труда). Поэтому король нагрянул однажды в Сен-Клу, когда его там не ждали; эта особа начала то краснеть, то бледнеть. Затем все стали играть на лужайке; его величество увел девицу под сень деревьев, и отныне ее участь была решена. Я видела, как она вернулась вечером с сияющим видом; на следующий день она попросила Мадам ее отпустить и отправилась в Версаль с супругой маршала Дюплесси.

Хотя г-жа де Людр не стала явной фавориткой, все узнали, что она приобрела расположение короля. Госпожа де Монтеспан напрасно бесилась от злости: не имея ни положения, ни титула, фрейлина продержалась два года, причем была в большой силе. Завистникам не удавалось от нее избавиться, пока они не придумали, как ее оклеветать, и на следующий день после гнусного навета она лишилась своего счастья. Королю сказали, что его возлюбленная страдает заразной болезнью, после того как в юности ей дали выпить отраву. Вечером Людр стала ждать короля, а он не явился и, проявив бесподобную черствость, даже не известил ее о том, что все кончено; он бросил ее без всякого сожаления, не прощаясь, и вернулся к прежним своим оковам.