– Медленно очень движется.

– Потому что в гору идёшь.

– Наверное, это так.

– В нём есть я?

– Пока ещё нет. А надо?

– Как хочешь. Ну, в качестве прототипа.

– Понятное дело.

Они доели и стали пить кофе, заливать в себя ночь, чтобы потом был рассвет, состоящий из растопленных звёзд. Фёдор ронял в себя капучино, искал с помощью него счастье в себе. Иногда подрагивал, будто отходя от сна, вибрировал левой ногой. «Солнце есть матрёшка, внутри одного – другое, пока не раскрыты все».

– Горячо, – сказала Надежда.

– Ну и что, – молвил он.

Они доели, помыли и убрали посуду, причесались, умылись и махнули в кино.

На Рубинштейна взяли билеты, выкурили одну сигарету на двоих и вошли. Стали смотреть «Иглу», показывающую Цоя – Моро, историю СССР, его начало и конец, где государство гибнет от удара ножом, но идёт, шагает, уходит по аллее имени всех людей. И там его ждёт композиция «Группа крови», звучащая из ушей. Надя прижалась в какой-то момент к Фёдору, сжала его руку, крылатую, как фазан. А на экране разворачивалось становление постсоветского мира, так как по очереди шли Азербайджан, Армения, Беларусь. С них всё и начиналось, не считая Абхазию, рвущуюся вперёд, в самый верх, жизнь истории, пик. «Цой видел в зеркале группу „Кино“, это ему надоело, и он разбил „Отблеск костра“: на этом кончилось всё, кино умерло в СССР и России – как группа и как искусство». Фёдор вывел Надю на улицу, поцеловал её и повёл на закат, в Магомаево, в Толстовское, в Есенино. Они шли и повсюду рубили говядину, на всех улицах расчленяли тело коров. Надя закрывала глаза, не верила, Фёдора тошнило конкретно, он сдерживался, молчал, уходил, уводя подругу с собой. Ручьи крови текли по улицам, и их разбрызгивали машины. Водители высовывали головы из окон и кричали прохожим:

– Как проехать до мяса коровы?

– Вы уже на месте, – отвечали те.

Когда повернули налево, то мясо и мясники исчезли, раскинулась зелень, запахли цветы. Надежда обрадовалась такому и начала посапывать носом.

– Как здесь цветёт, – сказала она.

– Хорошо, – согласился он.

Выпили газировки из автомата, намотали жару на себя, съели по кукурузе и сели на лавку. «Согласие с космосом есть восстание против него, вызов, борьба, где всё – бильярд: звёзды и планеты загоняются снопами света или осями в лузы – чёрные дыры». Надежда взяла в руку ладонь Фёдора и посмотрела внимательно на неё, провела по линии ноготком.

– Сложный и долгий путь. Выход на микроуровень, чтобы бороться с тем, с чем не могли до тебя.

– Пронзительно.

– Длинная полоса: она взлётная, с неё будут отправляться самолёты, потому что моя ладонь – посадочная площадка для вертолёта.

Она достала из сумочки пилку и ножницы, привела в порядок ногти Фёдора, подрезала заусенцы и вытерла спиртовой салфеткою пальцы.

– Чтоб не попала зараза, – объяснила она.

Мимо проехала тележка с орехами и сладостями, Фёдор догнал её и купил упаковку фисташек. Стали раскрывать их и есть.

– Творческое состояние, – сказала негромко она. – Могла бы писать – писала бы.

После фисташек выкурили тонкую на двоих и пошли туда, где ещё не были: в себя, раскинутых в виде города с машинами, парками, театрами, банками и людьми. Заглянули в стриптиз-бар, заказали мохито, стали наблюдать девушку, снимающую с себя одежду, как с машины запчасти, чтобы обнажить себя: семью из папы, мамы и детей. Зашли в парк и стали смотреть на волка в клетке, знающего наизусть многие страницы из Ницше, прочитавшего его когтями и клыками, Фёдор посмотрел на Надежду, та всё поняла, уменьшилась, обросла двумя крыльями, вспорхнула на его ладонь, села на неё, заболтала ножками и стала есть розовое яблоко. Когда она его прикончила, он посадил Надю в карман, чтобы только её нос оттуда торчал, и пошёл домой. Там посадил её на диван, немного увеличил при помощи насоса – воображения, покормил её куском печенья, налил ей в напёрсток чай, дал копьё – иголку, нитку – кровь, сочащуюся из того, кто убивает животное или человека – себя, помылся и лёг спать, уложив Надю на грудь. Перед уходом в сон – деревни Отрадное и Шахматово – подумал свою смерть, принял её, испытал, погрузился в неё, прошёлся по ней, сфотографировал, съел из её рук гибель Камю и Пазолини, похрустел ею, будто она – одно, уснул под посвистывание Нади, проснулся с нею рядом, в её привычном обличии, поцеловал её в щеки, в губы и в нос, привлек её сонную к себе, обнял сильно и нежно, дождался её пробуждения, её ласк, прикосновений, желания, чувства, излил в неё свою тяжесть, наполнил её своим мозгом, сотворил засос с её причинным местом, полушариями, помассировал её, привёл в себя, превратил её треугольники сосков в овалы, в круги, занялся всерьёз геометрией её тела, получил отметки в дневник своего будущего романа и устроил секс с Надеждой при помощи троек, четвёрок, пятёрок, поставленных ею. Надя заурчала довольно и развела бесстыдно и широко ноги, он припал к её месту схождения двух рек и испил из них.

– Так и надо, – сказала она, – ты раб мой. И господин.

Сели за стол, сделали радость друг другу, выпили чаю, по глотку, по Дуряну, по Лермонтову. Окунулись в безбожие, веру, философию, Смита, Гегеля, в первом пункте пробыли долго, постигли одно: бог – это Земля, отсутствие его – всё остальное, или так: бог – звезда, чёрная дыра – дьявол, и она поглощает людей – планеты – и звёзды – богов. Но всё может поменяться в считанные секунды, наполненные динамитом, так как время может взрываться, если начинить его своей мыслью, словом, умом. Надя вытерла со стола, примостилась рядом с ФМ, стала смотреть в сторону, будто курить, но нисколько, ничуть. Фёдор достал телефон, начал читать вслух «Надю» Бретона. За этим занятием прошло десять минут, даже больше: он бы озвучивал книгу дальше, но поступил звонок. Обозначился завлит Белого театра, пригласил на обсуждение его текста, возникли вопросы.

– Да, через час приеду.

– Хорошо, буду ждать.

Он подумал о том, что будут неприятные моменты, но отмахнулся от них. Не стал мыслить такое. Просто закурил и съел конфету, мятную, с холодком. Освежил свою суть, горло, душу, нутро. Вобрал в себя историю далеких стран, Эфиопии, Судана и Сомали. Надежда ушла, он выпил сока и поехал в театр. Прошёл охранника, предъявив паспорт, равный роману «Игрок», поднялся наверх и поздоровался с завлитом, женщиной, источающей яблоню, грушу и персик. Они сели за стол. Завлит начала листать его произведение на компьютере.

– Хороший текст, – сказала она, – но вот вы пишете, что ночь – это дьявол, день – это бог. Разве это так? Мир создал бог, и день и ночь – его суть.