Но в нашей стране, с её неисчерпаемыми людскими ресурсами, как говорил товарищ Сталин…

Тётя Шура осталась одна, как перст. Не знаю, как такое можно пережить. Я не видела, когда она плакала, наверно, ночью.

Может, и мама плакала ночью, а может, как я, ещё надеялась, что папа вернётся?

Я не помню тётю Шуру без дела, полные руки её всегда что-то готовили, стирали, чинили. У меня не было уже дырок на локтях и коленках, к маминому приходу была готова еда.

Как-то мама принесла бязь. Через много лет, во взрослой своей жизни, я увидела в магазине белоснежный материал, и это называлось бязью. Разве её можно было сравнить с той, маминой, грязно-жёлтого цвета, с неровными нитями и ватными узелками!

Но тогда это был просто подарок Судьбы. Бязи хватило на матрац, на простынки и наволочки. У тёти Шуриного окна теперь непрерывно жужжала наша старая швейная машинка, а стол переехал к стенке, под фотографии.

Мы с ней набиваем ватой мешок для матраца и нашиваем лоскутки, чтобы она не сбивалась.

– Твой муж, дай Бог ему здоровья, будет счастливым человеком, это я тебе говорю. У тебя всё получается, когда ты хочешь, конечно.

И я расту в собственных глазах.

Помню, как мама с тётей Шурой перебирали тряпочки. Ну, не было у нас в доме ни платьев старых, ни кофточек, ни обрезков материи на лоскутное одеяло!

И всё же оно появилось, первое наше настоящее одеяло после войны, тётя Шура стегала его сама. Ничего прекрасней мне в жизни не встречалось, и её косынка в горошек сияла на самом видном весте.

Школа уже не была для меня кошмаром, как при Маргарите Николаевне.

Я почти всегда готовила уроки, не опаздывала, тётя Шура выпроваживала меня загодя. Я стала обычной девочкой. И мне почему-то казалось, что все вокруг любят меня, тогда ещё началось это моё вечное заблуждение. Я улыбалась всем и всегда.

Учителя были новые, и казалось, начинается новая жизнь!

Классный руководитель, Галина Леонидовна, преподаёт у нас русский язык и литературу. Она красивая и очень строгая. На меня обратила внимание на первом же диктанте, – не было ни одной ошибки.

Но я читаю на уроках. Не могу удержаться, недочитанная книга просто прожигает портфель. Расширила щель в парте, двигаю под ней книгу так, что видна одна строка.

Вот и сейчас я слишком увлечена и не замечаю, как Галина Леонидовна останавливается надо мной:

– Дай мне книгу, пожалуйста. Так, «Хождение по мукам». Странно, я же вчера отобрала у тебя эту книгу, и она была заперта в шкафу, в учительской. Как она попала к тебе?

– Я взяла её в другой библиотеке.

– Ты записана в двух библиотеках?

– Нет, в пяти.

– Попроси маму зайти, у меня опять целая авоська твоих книг.

Как я скажу маме, как я маме скажу!

За окном акация, вся в инее, и он осыпается оттого, что воробьи перелетают с ветки на ветку.

– Светлана, встань, пожалуйста, может, так тебе легче будет слушать, что происходит в классе.

Я стою, опустив голову, и Римка рядом опускает голову, ей стыдно за меня.

У неё никогда не бывает неприятностей. А мне ещё надо будет объяснять маме, почему её снова вызывают в школу.

Я издали вижу, мама моя стоит перед Галиной Леонидовной, растерянная, как школьница.

– Светлана отсутствует на уроках.

– Не может быть, она каждый день идёт в школу!

– Но в классе она или читает, или думает о чём-то своём.

– Вы знаете, она пишет стихи. Может быть, это серьёзно?

– Может быть. Но учиться надо в любом случае.

Галина Леонидовна пришла ко мне через много лет, прямая и строгая, и глаза не изменились, умные, живые, серьёзные. Только волосы поседели. Заговорила со мной, будто мы виделись вчера:

– Я хочу попросить тебя, расскажи моим девятиклассникам, как важно читать книги.

– Галина Леонидовна! Да вы же боролись со мной, как могли!

– Но они ведь совсем не читают.

Я пришла к ней в класс. Как они не похожи на нас, тогдашних! Рослые, живые, симпатичные. И сколько мальчиков, а мы учились, как в монастыре. И какая-то внутренняя свобода, раскованность, нет той дистанции между ними и взрослыми, какая была у нас.

Рассказала им честно и про щель в парте, и про авоську с книгами, и про то, каким огромным становится мир.

– Знаете, вы читайте сейчас. Взрослая жизнь так закручивает, у вас больше никогда не будет столько времени для книг!

Они поняли буквально, не будет столько времени, как на уроках. Мы долго смеялись вместе.

Историк тоже новый. Даже на фотографии десятого класса он моложав, импозантен. Единственный мужчина, не считая дяди Миши, в школе, где мальчики появляются только на вечерах у старшеклассниц.

За глаза его называли Гиббон, Георгий Иванович Бокачёв, бесконечно обожаемый нами. Прозвище придумали задолго до нас, и оно пристало к нему намертво.

Почему мне не везло именно на историков?

Самой колоритной фигурой и самой любимой учительницей после Полины Павловны была Мария Андреевна, она преподавала французский язык.

Высокая, старая, по нашим понятиям, седоватые кудряшки на голове. Как мы смеялись над её потёртым коричневым портфелем, набитым неизвестно чем, над чудовищной рассеянностью, – она могла прийти в школу в разных чулках или платье наизнанку. Как мы смеялись над ней!

Она была эксцентрична и непредсказуема, как истинная француженка, язык знала и любила. Пела ужасным скрипучим голосом, чтобы показать нам – во французском языке в песнях добавляются гласные. Это было смешно и нелепо!

Я старалась делать уроки, да и тётя Шура была начеку, стоило взять книгу, когда уроки не сделаны…

Как-то нам задали выучить наизусть полстранички из учебника по-французски. Римма решила, со мной такие вещи нельзя пускать на самотёк. Я ей десять раз пересказывала текст, до сих пор помню – Ги Мокэ а сэз анн…

Этот отрывок надо было во время урока написать на листке и сдать Марии Андреевне. Подумаешь! Ну и написала, и сдала, только мне в голову не пришло, что писать надо один к одному, как в учебнике.

Я пересказала, прямую речь заменила косвенной, ещё в двух-трёх фразах изменила стилистику. И получила двойку, первую двойку в этом году, большую, небрежную, красными чернилами.

Когда бы я стала плакать из-за двойки! Если у меня и было честолюбие, оно не касалось оценок. Но чувство справедливости было обострённым с детства.

Как я плакала! Ги Мокэ, я всё о тебе знаю, сколько тебе лет, где ты живёшь, какая у тебя семья, и всё это я знаю по-французски!

– Светлана, почему именно эта двойка так тебя расстроила? Маргарита Николаевна говорила, что двойки для тебя привычное дело.

– Потому что… Потому что я всё выучила, я не знала, что вы любите буквально слово в слово. Я пересказала, мне кажется, это труднее, чем писать, не думая.

Моя бабушка с лампой, летящей сквозь стекло, встаёт у меня перед глазами, и я умолкаю.

– Да? Ну-ка, дай свою работу. Ошибка всего одна, вот здесь, в окончании. Ставлю тебе четвёрку. Знаешь, у тебя способности к языкам. Запиши мой адрес и приходи в воскресенье, я буду заниматься с тобой дополнительно.

– Спасибо, Мария Андреевна!

Слёзы высыхают у меня на глазах, справедливость восстановлена, мир снова стоит на своих вечных устоях, не шатаясь и не переворачиваясь. И лучше Марии Андреевны только Полина Павловна, моя первая любовь.

Прохожу арку, поднимаюсь по лестнице, достаю до звонка, она очень понятно объяснила дорогу.

Домашняя Мария Андреевна совсем другой человек, ещё лучше, чем в классе, оказывается. Улыбается, говорит не так быстро, как на уроке, и главное, по-русски.

И вместо урока французского мы пьём чай с вареньем и оладьями прямо со сковородки.