Когда я попала в больницу, той зимой, или позже?

Тётя Маня вызвала «скорую», когда не смогла остановить мне кровь из носа. Вышла из больницы с диагнозом «дистрофия», он висел надо мной ещё и в институте.

Меня прикрепили к маленькой столовой для особенно ослабленных детей. Это было уже весной, я помню себя на главной улице нашего города в платье, без пальто.

Ем без хлеба, его отношу домой. Не отламываю ни корочки, а так хочется! Но иногда мне везёт на довесок. Его, я считаю, можно съесть по крошке на обратном пути.

Город никогда не был таким огромным, как в детстве, когда ты волен идти, куда хочешь и делать, что пожелаешь.

Я и не знала, что есть ещё парк, значительно больше городского сада, в котором я пробовала красные цветы на вкус.

И сквер. Когда я вхожу в него, тревога сжимает сердце. Странный сквер, большая открытая площадка, посредине скромный, очень скромный обелиск одного со мной роста. Здесь… были расстреляны евреи. Здесь! Дедушка!

Стою и молчу. И не говорю маме.

Считалось, нечего болтаться по школе, останется несколько минут до звонка, двери над ступеньками широко распахнутся, и тогда – добро пожаловать!

Двор утрамбован, посыпан песком, только у стен пробивается трава и две акации в дальнем конце двора, у жилых домов, распушили свои гроздья.

Стою в толпе девчонок от первого до десятого класса. На мне юбка, рубашка с закатанными рукавами, носки, видна только каёмка над ремесленными мальчиковыми ботинками, маме их дали для меня.

И вдруг, будто глаза открываются, – какие у меня, оказывается, грязные руки, все в потёках, и коленки чёрные!

Кровь бросается в лицо. Отхожу за ворота и бегу всю дорогу домой, подставляю табуретку к раковине…

А может, это была другая весна? Когда нам починили водопровод? Но табуретка мне выше пояса.

Взбираюсь на неё и отмываю, отмываю ледяной ещё водой руки, лицо, коленки, потом бегу к зеркалу и всматриваюсь в его таинственную мутную глубину. Я обычная девочка, как все. В класс влетаю вместе со звонком.

В маленькую комнату к дяде Коле поселили девочку с мамой.

Я часто видела её, когда возвращалась из школы. Возле наших ворот на асфальте появились квадраты классиков, и она прыгала по ним на ровных длинных ножках в сандаликах. Вокруг ждала своей очереди стайка детворы.

Я независимо проходила мимо, мне уступали дорогу. Почему не останавливалась, боялась, что не примут в игру? Я хорошо помнила, как зимой сторонились меня девочки на переменках, никто не хотел сидеть рядом со мной…

Однажды остановилась. Через несколько минут девочка сказала:

– Ну что же ты? Твоя очередь. Я – Инга, а тебя как зовут?

Быть, как все, такое счастье! Я ведь стремилась именно к этому. Сидеть за партой, когда звенит звонок, а не торчать в двери, потому что опоздала. Ходить с кем-нибудь по залу, носиться с ребятами по улицам, а не смотреть на игру с балкона…

Я прыгаю по классикам не хуже Инги. Мы сменяем друг друга, и остальные расходятся постепенно. Потом идём к ней, от неё ко мне, и жизнь приобретает совсем иной смысл, у меня появилась подружка!

Инга не любила шумных игр. Часто мы затевали что-нибудь с беготнёй, прятками, догонялками, чиликами. Была такая игра с оструганной с двух сторон дощечкой. Надо было плоской доской, лаптой, ударить по острому краю, и когда она взлетит, отбить как можно дальше.

Она останавливалась и говорила тонким своим голоском:

– Чур, я больше не играю.

И следом я выходила из игры. Мы брались за руки и шли во двор, играли её куклами, менялись книгами, разговаривали.

Я всю жизнь прилипала, прирастала к кому-нибудь душой… «Эту зиму звали Анной»… Это лето звали Ингой.

У неё не появлялось желания обидеть меня, мы ни разу не поссорились за все детские годы! Жалко, училась она в другой школе, на углу. Школа была слабей нашей, зато не надо было переходить улицу. Её маме это было важней.

Мы сидим на ступеньках лестницы. Во двор входит молодая девушка-почтальон, я поднимаюсь и смотрю на неё так же, как смотрела на девочку-почтальона в Пржевальске. И она говорит с жалостью:

– Вам нет писем, детка.

Инга не встаёт. Они не ждут писем, год назад к ним пришла «похоронка», извещение на плотной желтоватой бумаге, Инга мне показывала.

Как я боялась взять его в руки!

– Нет, мы такого не получали.

– Значит, у вас есть надежда, твой папа ещё может вернуться.

– Да!

Надежда угасала постепенно. Долгие годы прошли, пока я, ничего не говоря маме, стала искать отцовский след, писать во все инстанции.

Из Грозного, где я пыталась узнать хотя бы номер части, ответили, что архив сгорел. Остальные ответы приходили только из райвоенкомата, куда бы я ни писала, только из него, похожие, как две капли воды – пропал без вести.

И недавно только добавились ещё слова, что в марте сорок третьего. Значит, почти год провоевал мой папка, продержался целый год…

Однажды мне приснился сон, я уже была большая, и никому не рассказала, особенно маме.

Глухие разрывы со всех сторон, пулемётные очереди, и отец бежит ко мне лицом, спрыгивает в тяжёлых сапогах с невысокой стенки разрушенного дома, пригибается, и поднимает автомат…

Я слышу нарастающий свист пули. И всё, его не стало.

Но долгие годы прошли, пока я поверила, что его нет на свете.

– Вы не получили «похоронку», значит, есть надежда, что он вернётся.

– Да. Есть надежда.

Но эта боль жила, спала в моей душе долгие годы, чтобы просыпаться стихами.

Через много лет мне приснился сон, такой яркий, что я до сих пор помню его во всех деталях.

Иду по кладбищу мимо могил с оградами и без оград, с крестами и звёздами, читаю надписи, как будто надеюсь на чудо – вдруг я найду могилу отца!

Какая-то старуха протягивает мне цветы. Зачем они мне, мне ведь их некуда положить, я бегу от неё и плачу… И оркестр с огромными медными трубами – моего папку, наверно, хоронили под разрывы снарядов… И даже нет погибшим на войне медали «За победу», сколько же их пришлось бы наштамповать…

А потом – стихи.