Как-то вечером сидели мы с Вовкой за нашим большим столом. Я делала уроки, а Вовка вертел на пальце чашку, пока она не разбилась.
– Вовка, не трогай черепки, порежешься!
Он растерянно смотрит, как я собираю их быстро и бесшумно, и мы оба знаем, что скандала не миновать.
Мама вышла из спальни:
– Почему ты не смотришь за мальчиком? Тебе даже этого нельзя поручить, никакой помощи от человека! – И ушла, и закрыла за собой двери.
Сердце моё упало. Я ведь думала, мне надо будет защищать Вовку! Почему я у неё во всём виновата? Я и раньше пыталась это понять. Конечно, Вовка маленький, похож на папу…
Но в тот вечер у меня мелькнула страшная догадка – я не родная мамина дочь! Это надо было выяснить немедленно, или сердце моё разорвётся!
Мама лежала на кровати. Я подошла к подушке и спросила:
– Скажи правду, я тебе не родная? Ты не думай, я всё равно буду слушаться. Только скажи, мне это очень важно!
Она посмотрела на меня с любопытством:
– С чего ты взяла?
– Я у тебя всегда виновата, даже когда Вовка разбил чашку.
Мама не вскочила, не обняла меня, не сказала, – что ты, доченька, просто жизнь такая тяжёлая, нервы на пределе… Если бы она это сделала, если бы смогла произнести! Но она только сказала:
– Ты всё выдумываешь. Как мне трудно с тобой!
На душе у меня стало пусто и холодно. Как она вообще не превратилась в ледышку – наверно, собирала тепло и любовь на стороне, по крохам, и этого достало ей, чтобы выжить.
Мама ещё полюбит меня, я ещё стану для неё надеждой и опорой-соломинкой, и светом в окошке! Но это будет через много – много лет…
Экзамены приближались неумолимо. Они преследовали меня всю жизнь, с четвёртого класса и до десятого – и вступительные в Радиотехнический, с конкурсом в одиннадцать человек на место, и все сессии, и кандидатские!
И ещё, когда я работала уже, заставили учиться в институте марксизма-ленинизма. Каюсь, не пошла на выпускной экзамен. Честно готовилась, учила один вечер индийских материалистов, второй китайских, это был первый вопрос первого билета. Пока я выучивала китайских, индийские вылетали у меня из головы, и наоборот.
Первые свои экзамены я ожидала с ужасом. Шпаргалок не писала, меня бы поймали сразу. В шестом, седьмом, даже десятом классе кое-кто приносил справки о слабом здоровье и не сдавал экзаменов. Какое счастье!
В четвёртом я сдала без троек всё, кроме истории. Даты были в каждом билете, а я не знала ни одной, кроме крещения на Руси. Двойка, как я скажу маме?
Ходила кругами у своего дома и не могла войти, чувствовала себя настоящей преступницей!
Но мама сказала:
– Я была в школе. Тебе разрешили переэкзаменовку сейчас, чтобы ты могла летом отдохнуть и окрепнуть.
Годы выпадают из памяти, а какие-то минуты помнятся так ярко, будто это было вчера. Школа пуста, ни занятий, ни экзаменов. Лето, зной, открытые двери классов, распахнутые окна, пахнет акацией и пылью. Маргарита Николаевна ждёт меня в пустом гулком классе.
– Ну что, выучила даты?
– Вы знаете, я учу, а они просто выскакивают у меня из головы.
В её голосе столько презрения:
– Хочешь сказать, ты дурочка?
Опускаю голову. Получается, так.
– Вот что. Если за год я не смогла тебя ничему научить… Не хочу видеть тебя ещё год в своём классе. В пятом у вас будет другой учитель истории. Ставлю тройку, иди, ты свободна.
– Спасибо, Маргарита Николаевна!
Свободна! Какое счастье!
Я встретила её случайно в городе через много лет. Старая, небрежно одетая женщина бросилась меня обнимать:
– Светочка, вы меня не узнаёте?
Оказывается, я помнила её голос!
– Конечно, узнала, Маргарита Николаевна, только не говорите мне «вы»!
– Это с непривычки. Знаешь, я слежу за твоими публикациями, всё собираю, и книжку достала. Подпишешь мне её? Ты не очень спешишь? Может, зайдём ко мне, тут недалеко!
По дороге расспрашиваю:
– Вы не работаете?
– Давно! Я ведь, когда ты училась, уже была немолода, разве не помнишь?
– Нам тогда все учителя казались немолодыми.
– Старыми, хочешь сказать? Понятно, – смеётся она.
В подъезде сероватый свет, едва проникающий с улицы.
– Этот угол под лестницей мне отдали для книг. Я деньги только на книги и тратила, дома они уже не умещаются.
Комната темновата, стёкла давно не мыты. Посредине журнальный столик с остатками еды, лампочка с бумажной тарелкой вместо абажура, потёртое кресло, кровать под армейским одеялом.
И книги! В шкафу, на полках вдоль стен, пачками на стульях и на полу. Несколько лежат открытыми, это поразило меня.
Трогаю корешки, глажу переплёты, глаза мои горят, наверно, и она говорит, улыбаясь:
– Я знала, тебе у меня понравится!
14. Извещение
Приехали Крыловы, мамины довоенные друзья. Мама и тётя Ида стоят, обнявшись, и плачут, я давно не видела, чтобы мама так плакала. И я плачу, глядя на них, а дядя Федя шагает вдоль стены туда и обратно.
Тётя Ида разыскала его, раненного, в госпитале, и работала там, пока его не комиссовали. И вот они вернулись вместе с сыном, Женей, лет на пять старше меня. Довольно долго, пока их квартиру не освободили, мы живём у нас все вместе.
Прихожу из школы. Женя сидит, читает книжку. Я веду себя, как хозяйка, грею суп, готовлю к столу. Мы обедаем и ведём светскую беседу.
Нет, он ещё не знает, в какой школе будет учиться. Да, мама оставила его в Сибири у тёти, когда ехала к папе в госпиталь. Конечно, дома лучше.
– Жалко дядю Юру. Я его хорошо помню, с ним всегда было весело! Хотя пропал без вести, это же не погиб, может, лежит в каком-нибудь госпитале.
– Как пропал без вести?! Откуда ты знаешь?
– Тётя Тамара сказала маме. А тебе, значит, не сказала.
– Как это не сказала? Не может быть!
– Хочешь, я покажу тебе извещение? Тётя Тамара доставала его из шифоньера, вот отсюда.
Держу в руках эту страшную бумагу. Никаких сомнений, пропал без вести!
– Не расстраивайся, бывает, и «похоронка» приходит, а человек возвращается. А тут написано – без вести. Ещё есть надежда!
– Да, есть надежда. Не говори маме, что я видела эту… бумагу, хорошо?
День Победы в сорок пятом году. Все идут на площадь, главное место праздника.
Для меня он не был праздником – без папы, я никак не могла заставить себя радоваться! Сказала, хочу остаться дома.
Женя тоже остался. Мы стояли на балконе и смотрели на салют. Мне хотелось плакать, и сейчас хочется плакать каждую годовщину Победы.
Взрослые приходят радостные, это великий праздник для них, даже без моего отца…
Мама так и не говорит мне про извещение. Она боится, наверно, что у меня разорвётся сердце. Но ведь ещё есть надежда!
15. Тётя Шура
Крыловы переехали в свою квартиру. Но мы недолго были одни, у нас появилась тётя Шура, бабушкина сестра.
Она была полной и высокой, как моя бабушка. Всё её существо переполняла доброта. Она любила всех – Вовку, меня, маму, нашу кошку Муську с её непутёвым сыном, которому больше нравилось жить на улице.
Эта любовь заполняла весь дом, и я купалась в её лучах. Я готова была делать всё, что бы она ни попросила, мне и в голову не приходило «оговариваться»– любимое мамино слово, означавшее любой протест, любое своё мнение!
Она жила в бывшей нашей детской, её комната была чиста и уютна. Аккуратно застеленная кровать, на столе скатерть и вазочка, комод с зеркалом и фотографиями под стеклом.
И на стене, напротив кровати, фотографии в рамках, четверо очень похожих друг на друга молодых парней. Младше, ещё младше, и четвёртый, почти мальчик. Погибли на фронте все, четыре «похоронки» одна за другой.
Помню американский фильм. С передовой буквально вытаскивают молодого солдата, у которого два старших брата погибли, и он остался один у стариков. Целая операция была подготовлена и успешно проведена!
