– А нет чего мужественнее? – спросил я, и она указала пальцем на грубые ковровые щетки. – Ладно.

– А теперь я вас оставлю, – сказала она.

– Куда это вы? А вдруг я сейчас возьму другую щетку и испорчу себе зубы?

– Стало быть, мы увидимся еще раз, -ответила она. – Мне нужно идти.

Она ушла. А я не напросился на встречу. Что я мог сказать? В своей ненасытности к ощущениям я непременно зашел бы слишком далеко. Обыкновенно я в высшей степени нетерпелив, и желаю заполучить всё безотлагательно. Стоит отдать мне должное, когда такое происходит, самоотверженности и упрямства мне не занимать. Но в этот раз я перетрусил. На карте, казалось, стояло слишком много, но ничего, за что следовало бы умирать или, чего доброго, еще и жить. Однако решительно сказать «нет» этой милой прихоти сердца я не мог. «Нет» меня намертво привяжет и, в конце концов, убьет. А я так боюсь несвободы. Я побежал за ней. Агна быстро шагала: еще несколько мгновений нерешительности стоили бы мне многого. Или спасли бы меня. Наконец, я её нагнал.

– Я хотел сказать, что не могу, – сказал я. – Я не могу примириться с мыслью, что должен так запросто вас отпустить, Агна. Не подумайте, что я пришибленный, ради бога, нет, я в своем уме. Становиться чужими друг другу люди не должны, понимаете? Это противоестественно и бесчеловечно – не думать о человеке, с которым тебя связало чудо близости, даже если её и было-то совсем на крошечку.

Мы стояли и молча смотрели друг на друга.

– Я не знаю, к чему веду, – признался я.

Она улыбнулась и сказала:

– Вот это литературщина!

Уязвленный, я хотел было сформулировать себе оправдание, и начал активно жестикулировать, но был остановлен.

– Нет-нет! Мне очень нравится. Вы можете не упускать меня, Август, но в данную секунду вам надо ослабить поводок. Мне взаправду надо идти. Хорошо?

Она сжала мою ладонь и ушла.

Я шел домой приплясывая по-мальчишечьи. Иногда останавливался, чтобы перевести дух. Волнение, на которое казался себе более неспособным, вернулось, кочевало между грудью и животом, и огненными язычками ласкало сердце. Но чем ближе я подходил к двери, тем более добавлялось дегтя в это сладкое чувство. Человеку порой лишь кажется, что он сделал выбор, но и тот зачастую принимается лишь когда не остается других. Я забрался под одеяло. Фэй потерлась об меня ногой.

– Боже! Холодный, как покойник, – сказала она.

– Да, все этот треклятый мороз кусачий, – пожаловался я, и пошмыгал носом.

– Не глотай сопли.

– Хорошо.

– Чего же ты так задержался?

– Не хотел лезть в заливающийся потом автобус.

– Будь у нас машина… – мечтательно протянула Фэй.

– Я бы уже торчал из переднего стекла.

Фэй тяжело вздохнула.

– Почему?

– Я же алкоголик.

– А если не садиться пьяным?

– Окоченеешь. Коли я оставлю выпивку – впечатаюсь в стену умышленно. А, быть может, даже не в стену, а во встречную машину, и окажу этим сердечную услугу, освободив еще одну несчастную душу из этого города.

– Не так уж тут плохо.

Мы помолчали. Я понял, что солгал. Не было в этих словах той утвердительной тьмы, что всегда была им присуща, сквозь них ни в кого не вглядывалась бездна. Они имели худой смысл лишь рядом с Фэй. В этой теплой кровати жить хотелось меньше, чем на холоде с Агной.

– Скажи мне что-нибудь.

– Подозреваю, у меня некрасивые зубы.

– Как ты сказал?

– У меня уродливая улыбка. Я всегда знал, но со временем будто перестал замечать. Когда улыбаться незачем, зубы не особенно беспокоят.

– Прекрати, бывает много хуже.

– Наверняка. Но мне от чужого несчастья не лучше. «Бывает хуже»… Еще одна мещанская фразочка. Сказочка.

– Я тебя люблю и всегда любила таким, а за твоей улыбкой на зубы никогда не обращала внимания. Да и ты себе надумал проблему, с какого-то перепугу начал печься о зубах… Все у тебя в порядке. Все как у людей.

– Как у людей – недостаточно хорошо. Особенно, если брать местных. Видала, что у них во рту творится? 3-4 огрызка, а оставшееся – затвердевший налет. Нет, я хочу себе нормальные зубы.

– И во сколько они вскочат?

– В чертову пропасть. Чтоб ты знала: стоимость одного зуба, возможно, кормит нас месяц.

– На всё можно накопить!

– Когда это мы с тобой сделались копильщиками? Да и потом, это долго.

– Не все сразу, Август. Такого не бывает.

– Очень плохо, если так. Но я тебе не верю. Если очень захотеть – бывает и сразу.

– Если сразу, то ненадолго.

Мы чуть полежали молча. Я почти заснул, но Фэй медлила замолчать.

– Тебе осточертел этот город? – спросила она. – Давай уедем обратно?

– А зачем?

– Мы здесь погибнем.

– А где мы начнем жить?

– Что с тобой не так?

– Всё со мной так.

– Эти твои промежуточные хорошие настроения стали совсем коротки. Только недавно все было так хорошо, а теперь…

– Я устал.

– А как все было раньше, помнишь? Мы лежали с тобой ровно так же, как и сейчас: я слева от тебя, ты – справа. Говорили обо всем на свете и умели мечтать вместе. Теперь ты мечтаешь один. Что изменилось?

– Матрац был чуть мягче.

– Помнишь, какие ты рисовал мне сцены много лет назад? Надо же, думаю, как ты можешь ввернуть.

– Я говорил: мы будем ходить вместе за покупками в большой магазин, потому что среди полок с едой мне безопасно. Я буду катить тележку и стараться протиснуться в узкие проходы, не сбавляя хода, словно ребенок. Мы купим хорошего вина для настроения. Ты любишь вино, а я люблю пиво, но оно не романтичное. Мы придем домой с десятком полных пакетов. Ты разложишь все по полкам, а я налью нам вина. Я закурю.

– А мне можно закурить?

– Да.

– Почему?

– Что?

– Я бросила, потому что ты хотел.

– Можешь начать снова.

Мы помолчали еще немного. Тишину можно было хоть ломтями резать. Я вслушивался в кровотечение в ушах, пока Фэй снова не заговорила.

– Не болит?

– Зуб? Зуб не болит. Много новой боли нужно вытерпеть, чтобы прекратилась старая.

– А иногда ей нет конца.

– Спокойной ночи.

Я вспомнил, что не почистил зубы и встал.

– Я купил себе новую щетку. Врачиха посчитала, так надо. Она розовая, так что не прими за подарок.

– Это был бы первый за год.

___________

Я мотался на работу и обратно, накачивался по вечерам, выпивая до несмешного много. Один из студентов кончился от сыпи, но случай быстренько списали на грипп. На замалчивание такой ужасающей правды всегда есть веские причины, почитал я, и не лез проливать на неё свет. Пала молва, дескать, целые семьи запирают на карантин, и, что, отобедав с кем-то, через несколько дней можно было увидеть его на похоронных дрогах, но последнее уж точно было смехотворно. Учащиеся толпились в коридорах в ожидании вакцин, хотя слухи расползались на удивление медленно. Если б хворь разъедала легкие, не нашлось бы вовсе того, кто повел бровью. Но никто не хочет быть обезображенным сыпью. Особливо, молодежь, хоть я их и видел, и с уверенностью заявил бы, что молодость их не красит, а старость беспременно лишит и того малого, что было.

Помышления об Агне, о том счастье, что она держала в заложниках, низались одно на другое и хозяйствовали в голове, невзирая на мои тщетные попытки возвратить себя в сносную действительность и отговорить от ненужного авантюризма. Наслышанный о вкусе запретного плода, я доподлинно знал и всю гадость его послевкусия. Но разве не так было заложено начало всему? Начало было фатальной ошибкой блуждающего в райских садах человека. Вседержитель наказал ему не грешить, и полил грех сладкой патокой, и ныне подкрепляет бунтарские настроения людьми, дерзновенно идущими против заповедей лишь затем, чтобы их настигла Его кара. Словом, Ему одиноко, раз он играет в эти догонялки сам с собою. А после кары непременно воцаряется порядок, что будет разрушен снова. И снова. И снова. И какой вовсе в этой кристально чистой и всякому имбецилу вразумительной задумке смысл? Что нарушать поощрительно, а что – нет? Может ли нарушитель, противник Бога быть прощен за проценты от того блага, в какое обратилось его неповиновение?