На подъезде к городу висит большая табличка с девизом города: «Не укажи на нас перстом!». Пророческий отрывок из стихотворения средней руки поэта-выходца города:

Впереди нас ждет сумбур под сенью милости Его,

Предвечного молю: не укажи на нас перстом!

Позади теперь лишь опыт, ограненный болью

На будущее намекает календарь, не обещая ничего.

Когда-то город представлял из себя скоп истово верующих людей, ревностных последователей заповедей писанных и неписанных, правдивых и придуманных, мудрых и невежественных. Разумеется, то был положительно бесполезный, а то и опасный для экономики народец, так что верхушка решила разбавить их культурой, фермерством, земледелием, предприятиями, словом, занять их чем-нибудь. Богоугодные артачились, не желая разрушения их коллективной галлюцинации, и тогда поступило гениальное решение – ударить по шатким устоям молодежи: началось строительство поилок, кабаков, баров, ресторанов, и клубов низкого пошиба. То было началом конца.

Жизнь в этом городе научила меня бояться времени. Дни здесь тягучие, но по временам пролетают и вовсе быстро, тут уж как Господь возьмется поторопить неминуемое. Одно верно: излишне долгими и безрадостными дни делает продолжительная трезвость. Один-два дня? Раз плюнуть – отпуск для печени. Три? Да будь я проклят. Штатский мозгоправ выдала, что это, стало быть, алкогольная депрессия. Затем отпила из своей кружки, попутно предлагая мне новомодные препараты. Даже не спросила, чего это я так прикладываюсь к бутылке. Эти сволочи за диагнозами перестали видеть людей, все их внимание захватили симптомы, а не первопричины. Выписывают рецепты всем без разбору. Я и сам подумывал пересесть на них, но почитал, что честнее чувствовать хоть что-то. Хочешь бросить травиться дымом – клей пластыри, объезжать змия – закидывайся таблетками, искусственно вменяя организму отвращение к пойлу. Ну что за жизнь. Я ведь чувствую – что-то не так, а мне предлагают полумеры.

Нисколько мне не помогла. «Напишите как-нибудь письмо своей матери». Я ответил, что наша почта не справляется даже с междугородней доставкой, чего тут говорить о том свете. «Это и неважно, вам следует написать ей всё, что вы посчитаете нужным, и вызволить частичку себя из плена прошлого», – говорит. Если мне удастся переступить через отвращение и убедить себя в необходимости писать мертвецам, я так и сделаю, говорю. И сделал. Не сработало.

Иногда я думаю, что, окажись в моей руке пушка, я без колебаний пустил бы себе свинца промеж глаз, поразив первопричину своих страданий. Это проходит. И возвращается. Проходит. Возвращается. Бесконечная борьба и есть то, что сводит меня с ума. Мне не бывает хорошо, а когда становится совсем туго, я насильно меняю течение мыслей или ухожу в беспамятство. Неужели я обречен коротать свой век в такой мещанской манере? Вечная борьба, бесконечная война с самим собой. Если человек человеку – волк, то сам себе он что-то в разы хуже.

***

Фэй лежит на кровати овощем, отстраненно слушая радиопередачу о все том же смерче. Говорят, нас помиловал Господь. На нас, жителей города, столь сплоченных в служении Ему, не указал Его перст. В первые дни пронесшаяся мимо катастрофа временно притупляет грызню. Все отзывчивы и услужливы, в груди у них ярок огонь принадлежности к роду человеческому. Люди, в сути своей, добры и сплачиваются перед невзгодами, а затем нас неизбежно разделяют самые тривиальные идеи. Я читал одну книжку про пророка, в ней говорилось о любви. Жуть красивые слова, но жить по ним можно только вдали от возлюбленных.

Мне жаль видеть её столь обессилевшей. Работа, в какую отрядили её, всякого бы скорехонько источила. Нескончаемые звонки тугодумов, приветливых и преспокойных людей – все нынче едино, покуда люди остаются людьми, покуда у них есть голоса, они звонят, пытаясь решить свои проблемы. Если б на каждую проблему приходился свой собственный номер телефона! Ясное дело, не на каторге спину гнет, работа в своем устройстве легкая. Оттого, наверно, ей так тяжело. Она утрачивает веру в Бога и хорошее. Однажды, после моих слов о том, что настоящие самоубийцы не тянут резину и не ломают комедий, я нашел её в ванной с лезвием в руках. Никогда на неё так не кричал.

Тяжело быть не на своем месте. Я эти мысли перерос и снова к ним вернулся, а Фэй впервой так терзаться. Хочет уйти, но голод не тетка. Денег тоже ни к черту, но хватает, чтобы не отправляться, сломя голову, бродяжничать по свету или проливать голубую кровь. Пару деньков с получки живем так, будто деньги не имеют привычки исчезать. Оставшееся до неё времечко доживаем кое-как, но на судьбу, уготованную нашему брату, никогда по-звериному серьезно не сетовали. Мне так даже нравилось. По временам ощущалось легкое раздражение, особо, когда ограничения, наложенные финансами, проглядывали, как серость окружавших нас панельных стен в местах отклейки тускло-оранжевых обоев. Отчего ж не начать откладывать, подумывал я в такие мгновения, чего ж нам не начать думать о чем-то окромя платы за квартиру и ежедневном харче? Затем я возвращался в былое расположение духа, что есть смиренное счастье обитателей нижней ступени среднего класса. Мне многого никогда не было нужно так, чтоб всерьез. Нам только и хватало, что квартироваться в одной комнате. В ней есть уют и большая кровать, прислоненная к окну. Толстые занавески не пускают к нам солнце по утрам. За продовольствием мы с Фэй ходим вместе, дружно держась за ручку, пускай моя и запотевает вмиг, она ни разу не отнимала своей. Я не позволяю ей поднимать тяжелого, а она готовит на совесть. Как она куховарит мне всегда нравится. Ни раз не жаловался. Всё ведь хорошо, а лучшее, как известно, враг всего хорошего, потому что «хорошо» еще можно схватить и понять, а у «лучшего» вертлявая задница. Только отчего мне кажется, будто я завяз, будто я не на своем месте… будто не проживаю своей жизни, а лишь свидетельствую о ней?

В усталости ей много чего не мило. Иной раз спросит меня о чем-то, о женщинах, к примеру, унесенных безразличным вихрем времени из жизни, а сама заснет вся измочаленная донельзя. Спит без покоя. Затем пробудится и попросит продолжения истории, хоть и слышала столько, что сама же себе сможет рассказать и усыпить. Я подаю ей стакан водички, а она скажет, что я, дескать, лучшее происшествие её жизни. Эту благодарность легко нарушить назойливыми приставаниями, а я бываю преназойлив. Обыкновенно я оставляю её в бесшумном вакууме, беру измором, но в тот вечер мне не сиделось дома.

– А не пойти ли бы нам в кино? – говорю я. – Поглядим, кому там на экране живется весело.

– Мы слишком часто ходим в кино, – отвечает она, – это вредно. Ты выбираешь такие тяжелые фильмы, какие только поискать, а у меня нет сил рыдать и пачкать тебе тушью плечо, а затем это плечо отстирывать, гладить и снова низать на вешалку.

Можно настоять, но я молча ухожу один. Я всегда молчу, стоит меня обидеть. «Обидеть» значит, делать не по-моему, не обрадовать меня, не плюнуть подчас на то, что ты уже весь донельзя согбенный от своего креста, и мой ничем не тяжелее твоего. Такой уж я бываю. Фэй это знает.

***

Холодно, как у ведьмы за пазухой. Под каблуками ботинок перестукивает стылая грязь, по местам ломается и аппетитно хрустит. Мать приносила мне поесть глины мальцом. Я останавливаюсь и хочу поднять кусочек грязи, забросить его в пасть и перемолоть, но решаю этого не делать и закуриваю сигарету. Эта громко и с пафосом шипит, точно какая-нибудь заморская сигара.

Мне не в диковинку, но покупка одного-единственного билета все так же вгоняет меня в краску. Когда ты и вправду одинок, всеми силами стараешься этим не светить. Настоящее одиночество уродливо и не поддается романтизации. Я решаю пойти в кинотеатр другого пошиба, какой относится к одиноким зрителям своим снисходительней. Вдобавок, в вылазках с Фэй я уже просмотрел все, что не стыдно посмотреть.

Я подхожу к последнему в этом городе эротическому, как он себя называет, кинотеатру. Ни души, хотя сирены уж давно заткнулись. Древний билетер (а по совместительству и владелец) сказал, что они даже и не думали закрываться, и выразил капитанскую готовность погибнуть со своим кораблем. В столь неутонченной местности эта святыня эстетики всегда меня удивляла. Киоски с прокатами чуть было за малым не прикончили его, если бы не преданные старики с половым бессилием, безумные бомбилы с бессонницей, и такие ценители возвышенного, к каким я относил себя сызмальства. Уж чего-чего, а инстинкты во мне пробудились раным-ранешенько. Прибавить еще и то, что основной инстинкт преждевременно направил ловкие руки в нужное место и скорехонько их всему обучил. Пожалуй, одна из наиболее интуитивных вещей в мире. Для моей матери это стало кошмаром, всюду она меня караулила и стучалась в туалет, а затем юркала внутрь, проверить, не даю ли я Господу поводов оплодотворить мои руки на Судном Дне.