Я говорю ей, что никто себя в этом мире не находит, на себя лишь натыкаются, и далеко не всегда это к счастью. Велю ей прекращать нытье. Эту жизнь проживают вопреки. Вставай. Пойдем, поглядим, что творится. А там, за городом, проносится смерч. Никого не убивает, не опрокидывает машин, коровами не метается, просто демонстрация силы господня. А людям невдомек, как повезло. Смерчи – единственное веселье в этих краях. Знай лишь себе не высовывайся, покуда дышать не разохотилось. А дышать, захлебываться этим разреженным стихией ветром, прикуривать от молний, поджигающих деревья вдали!
Освещали это чудо по ящику люди бравого нрава – охотники за штормами. Нагрузив свои машины донельзя аппаратурой, они устремляются вслед за ветрами, порой невидимыми – а оттого и еще более опасными – и изучают их. Этот, к превеликому счастью, был виден, лишен коварств. Сначала тонкий как бич, в мгновение он распух, повалил много леса, и испустил последний выдох. Не успели.
В городе все еще слышался оглушительный, как крик херувимов, вой сирен. Опасность миновала, людей охватило тревожное благоговение. Это их врожденный религиозный инстинкт так пробудился, потер глаза, скоро вновь заснет. Они бы и бровью не повели, да недавно один такой божий хлыст выпорол другой городок поменьше. Парочка людей была вырвана из домов и машин, разбросана по округе, и найдена лишь днями спустя. Обыкновенно они проносятся мимо населенных пунктов, но тот срыву сменил курс и разорил город к чертям собачьим, чистое свирепство.
В окно ломился ливень, а за ним происходило черт-те-что. Я зарядил пальцы тлеющим окурком и запустил его в темноту, и дождь потушил его ещё до того, как он ударился оземь. Сверкали молнии, а я страдал от нытья во рту. Сходил бы проверился, да боязно и денег жалко. В терпении преназойливого нытья во рту тоже было мало приятного, и все же по временам мне удавалось припугнуть зубы врачами, и действовало. Если уж совсем ни в какую, можно закинуться таблетками или прополоскать рот раствором. Иногда я молотил кулаком по деснам, но это не помогало, а, скорее, раззадоривало.
Поначалу я был вполне рад, искренне рад, что удалось сыскать работу так быстро. Фэй на своем месте сидела бы сколь угодно, а мне не сиделось. Без лишней бюрократической возни меня приняли в крохотную лабораторию при институте. Местной обители наук катастрофически не хватало вливания свежей крови в застарелые коридоры. Директор назначил меня небольшим начальником и дал в помощники пугливую лаборантку – синий чулок – молчаливую, едва ли не парящую над кафелем. Озаряя собою уныние и мрак, я должен был снизойти на здешних как милость Божья. На меня возлагали непосильные надежды мозговитые и важные люди, молившие меня поубавить спеси и не задирать начальников. Здесь же я был окружен священным трепетом куда менее занятных людей. Если б не эта похвала, что всю жизнь меня преследует, я б ушел куда дальше, и мог бы мириться с людьми, но я трушу пред образом, навязанным мне доброжелателями. Люди куда как лучше справляются с критиками, нежели с сочувствующими. Я был способен на многое, но не на всё. Скованный параличом воли, леностью ума, преждевременным недовольством всем, что мог предложить мир (а под всем я имею в виду что угодно), я ушел в добровольное изгнание в места, где можно не мучиться грезами о совершенстве. Здесь можно быть ремесленником и не поддаваться речам немногочисленных лизоблюдов. И подковерных игр здесь тоже поменьше.
Радость совсем скоро сменилась разочарованием. Последнее, как я уразумел за свою недолгую жизнь, всегда идет вслед за первым, или же это радость неизменно ведет нас всех к засаде, и нечего её ждать в первую очередь. Заунывные люди вокруг, попусту топчущие землю. И ничего, и никого я изменить не смог, а, скорее, сам позволил в себя вмешаться. Будущее местной молодежи затерялось в густых алкогольных парах, несерьезности и всеобщей безнадеге вымирающего города. Студентов (а называть их так есть преступление) интересовало лишь поглощение соединений спирта в ночь перед моими занятиями, и в тот же вечер после них, беспорядочные сношения, издевательства над слабыми мира сего, тяготение к преходящему. Первые месяцы попыток заразить их амбициями остались втуне, и мне вся эта затея с метанием бисера перед свиньями опротивела. Вскорости студенты добились взаимного равнодушия и от меня, и совсем прекратили посещать мои занятия в лаборатории. Обыкновенно-то вот как происходит: находится один дрянь малый и испытывает терпение молодого педагога, и коли последний даст слабину, остальные принимаются его забивать. Ну, так я видел в фильмах о школах на отшибе цивилизации, и к тому готовился. Но равнодушие… Вдобавок к нему шла и вредная привычка ожидать оценок без усилий. Иной раз мне становилось жаль этих детишек, столь молодых, а уже криво растущих. Но всего жальче мне было себя. Быть может, стоит не оставлять попыток? Как в фильмах. Я и так думал, и возвращался по утрам с энтузиазмом, который чуть позднее разбивался о пустой класс. Если бы – не приведи Господь! – меня принудили к заполнению бумажек, я бы тотчас вышел за пределы города, в пыльные объятия смерчей. Благо, этим занимались лаборантки.
В этом конкретном смерче было много притягательного, он меня малость взбодрил. Малость оттого лишь, что я смотрел на него сквозь экран. Могучая сила природы, абсолютный хаос и непредвиденность… невдалеке от меня и моих поскучневших дней. В детстве я любил выйти на улицу в свирепый ветер и предаваться сладкому бессилию перед природой. Природа, думал я, и только природа способна оказать мне сопротивление, но вышло, что я не в силах дать отпор даже себе. Поглядеть на смерч вживую, и я бы утешился, и я бы хоть на миг вспомнил себя ребенком, что-то во всем этом было колдовское и чудесное, и нужное. Я тщетно пытался уболтать Фэй выйти наружу – хоть на чуточку – ощутить гнев господень и забежать обратно, но она отпиралась.
– Ветер поднимает всякое и метается. Это глупо. А вдруг – шифер сорвет и – бах! – по голове, Август?
А вдруг я здесь совсем со скуки помираю? Об этом ей не думалось. Она беспокоилась лишь за мою внешнюю целость. Из причин моего уныния нельзя было исключать и нашей пресной совместной жизни. Фальшивка-метеоролог сказал, что «в связи с ростом повторяемости условий», смерчи станут навещать нас чаще. А каких таких условий – не сказал, потому как ни черта он не метеоролог, и не актер, а просто ставленник. Человек, умеющий читать с телесуфлера. Все же я был обрадован вестью. Фэй же, напротив, нервничала. Такие новости напоминали ей об апокалиптичных пророчествах некогда верующей матери. Некогда – потому что она уже какой год мертва, а в могиле верить уже не нужно. Смерть и все идущее следом – факт. Если она была права, то её уже наверняка вознаградили за пичканье и понукания дочери, выросшей в трусишку.
Как только херувимы заткнулись и не случилось конца света, жизнь в городе вернулась на круги своя. Еще пару дней народ будет насиловать этот повод и в хвост, и гриву, пытаясь привязать свои скучные жизни к пронесшейся мимо катастрофе. Чуть опосля они будут заливать благодарность Господу пойлом. Вот он – великий потоп маленьких городов – бытовой алкоголизм. Могу ли я винить жителей? Вечера в компании зеленого змия и для меня стали верным способом переносить тусклую, тупую жизнь. Отчего-то мне становилось несказанно хорошо, стоило мне только устроиться ночью на скамейке с парочкой бутылок холодного пива. Только так, и никак иначе, пить и стоило. Так это задумал Господь – не дебоширство распаленных мужчин и шабаш визгливых женщин – а тихий, одинокий побег пьющего в глубины естества. Ей-богу, только это придавало мне сил верить в милостивое предназначение. Я улыбался звездам и был щедр на благодарности, я знал, что Он меня видит, слышал Его обещания никогда не оставлять меня на произвол моего же невежества. А после, опьяненный радостной вестью, мне нашептанной, я возвращался домой и набрасывался на Фэй. Лучшего любовника, чем налакавшийся я, было не сыскать, на этом стою: пьяный Август вяжет конечности, затыкает рот бельем, нацелен и упорен, не скупится на шлепки, слышные за версту.
