Один-единственный зал. Красные кресла я ему простил сразу же – как-никак старый уже, да и выцвел весь порядком, стал даже приятен глазу. Крутили мюзикл. А я не перевариваю мюзиклы. Антропоморфные коты носились сперва по тусклым желтым, а затем ярким неоновым улицам, пели и пытались друг дружке всадить, но – о, трагедия! – у них не было гениталий. Только гладкие шерстяные промежности. Начало было тягомотиной. Можно было бы сказать, что режиссер тянул кота за яйца, но…

Чтобы вконец не свихнуться, я решил, что буду постепенно заливать в себя бузу, и отлучился. Старик-билетер пообещал, что сия фантасмагория кончится еще нескоро, а затем заговорщически подмигнул, что меня испугало, ведь зал был пуст. Фэй не нравится, что я так много пью. За барной стойкой кинотеатра стоял щуплый парнишка, по-видимому, никуда, помимо этой работы, не годный. Он достал с холодильника теплое пиво и равнодушно протянул мне его, тем самым лишив себя права занимать даже такую должность.

– Все равно, что нассать в бутылку и продавать в пустыне, – сказал я ему, взяв еще несколько.

Следом за мной ввалилась шумная компания девиц. Обмякшие от выпивки, их лица дышали варварской невежественностью. Завидев меня, они громко засмеялись и еще долго шумели. Препоганые актеры, горланившие противные песенки – и те не смогли бы испортить изначально пропащую задумку режиссера, единолично сравнявшему кинематограф с землей. На экране не было даже намека на идею, что могла оправдать эту уродливую шалость взрослого ребенка.

На свете едва ли найдется любитель такого гвалта – слитого воедино, пронзающего воздух женского смеха – вот и в моем лице его было не найти. Вкупе с картиной гогот создавал атмосферу Геенны, доведенной до крайнего абсурда. Недоставало лишь кипяченного гноя, о котором любила рассказывать мне мама вместо сказок на ночь, в очередной раз застав мои руки далеко не сложенными в молитве. Теплое пиво в моих руках вполне могло дать гною фору.

Я не был любитель становиться заложником чужого веселья, как в этот ночной сеанс. Раздражение перерастало в злость. Последняя как раз-таки меня и веселила. Стоит услышать мне яростный сердца перестук, и я вспоминаю, что оно есть. Они смеются и громко, с хрустом, жуют. Не чавкают, нет, на это у них хватает чисто женского приличия. Я тихо желаю им подавиться едой, попутно сыпля проклятиями в экран. Вот бы вздернуть автора за шею принародно, выпороть его старых родителей, запретить его детям приближаться к искусству пожизненно, никогда никого не называть его именем…

В зал вошла женщина, оборвав мне мысль. Одна-одинешенька. Взгляд ее пробегает по рядам, осторожно скользит по мне. Приглядывается, изучает. Усталая молодость моего лица её, видно, успокоила. Такой, как я, не обидит, пока не влюбит в себя. По глазам видно, я даже не возбужден. А коли начну намекать на что непристойное – есть свидетельницы, на коих можно положиться сообразно негласной женской солидарности против попыток изнасилования в эротических кинотеатрах. Лица хорошенько не разглядеть, виден лишь силуэт. Я молю её не оказаться безобразной. Она поднимается вверх, ряд за рядом, намеревается пройти мимо, но задерживается у моего. Экран освещает ровно половину ее тела. Я вижу красивое лицо. Красивую половину лица. Если оно хоть сколько-нибудь симметрично, то добро пожаловать в мой ряд. Отворачиваюсь, врожденное чувство такта подсказывает мне, что еще секунда оскорбит всякое чувство меры. Она идет ко мне. Кожаные штанишки. Не греют в холод, не впитывают пот. В их липкие объятия заключены прекрасные ноги, еле заметные пузырьки на коленях говорят, что колени смотрят в одну сторону и правильной формы. Упираются в сильные чресла, вихляющие к моему сидению. Исстари повелось, что женщины в кожаных штанах особо охочи до плотской любви, не иначе, а если иначе, то на кой черт это вообще тогда нужно.

Она села через сиденье, и мне слегка сдавило легкие. Что-то жалило, нежно подковыривало в сердце с каждым вдохом. Нет, я просто датый. Это все пиво и я сам, унылый и цепляющийся за каждую соломинку, я, барахтающийся в вонючем болоте забулдыга. Человек угасающий – следующая подступень эволюции. Незнакомка бросила взгляд назад:

– Остались только мы.

Я повернулся и обнаружил, что девицы ушли, не выдержав собственного искрометного юмора. Я перевел взгляд на неё. Она выглядела слегка надломленной чем-то, впрочем, как и я, но заметно меньше. Положим, скорее неблагоприятной ситуацией, чем сухой прозой жизни.

– Почему вы еще тут? – спросила она.

– Никак не оторвусь от экрана.

– Правда?

– Я с незнакомцами о правдах не говорю, – отвечаю. – А вы? Не боитесь вот так оставаться наедине с мужчиной в порнотеатре? Думаете, вас спасет девиантный старик снаружи?

Так я подчас добиваюсь расположения людей – обезоруживаю их непотребными шутками о сексуальном насилии. Девка оказалась не из робких.

– Не возразите, если я пересяду? – спросила она. – Умножаю риски.

– Нет, если вы прекратите скрипеть штанами, – сказал я, и убрал куртку с сидения меж нами. Уголки ее рта едва приподнялись. На ярчайших моментах фильма я мог разглядеть это нежданно странное, но прелестное создание: кошачьи глаза, высокие скулы, острая челюсть, тонкие губы, а волосы как волосы. В них я мало знаю толка: либо они есть, либо нет их, либо пока что есть, но сходят на нет. В глазах неугомонно плясали смешинки. Что-то вроде пузырьков в пятом бокале шампанского. Я не люблю шампанское, но мне нравится его философия.

– Негоже так пялиться, – сказала она. – Это неприлично.

– Простите, я забыл, что мы в храме Господнем, – отвечаю. – Как ваше имя?

– Агна.

– А мое?

Она легонько разводит руками и опускает уголки рта. Так она похожа на моего любимого актера, играющего гангстеров. В каждом фильме он спрашивает «что с тобой не так?».

– Меня зовут Август. «Август» значит «прекрасный».

– Я вижу.

– В зале темно. А что означает «Агна»?

– «Непорочная».

– И как, подходит?

– Смотря что считать пороком.

– В вашем случае, некрасивость.

Мы синхронно отвели взгляд в сторону экрана. Я все еще тщился разобрать происходящее, но это стало на порядок тяжелее. От нее исходила сила – не такая, какую можно было найти где-то еще поблизости, эта текла по совершенно новому для меня каналу. Говоря начистую, ничего сродни этому мне доселе не было знакомо. Сила ли это была притяжения, но я не отказал себе в желании стать ближе, и положил руку на подлокотник так, чтобы наши пальцы отделяло миллиметров восемь – не более. Получилось не больно скрытно.

– У вас изящные пальцы и вены на руках красиво выступают, – сказала она.

– Да, – я осмотрел свои руки, и они оказались красивы, – так и есть.

– Смотрите, – и показала мне свои, – у меня тоже очень красивые пальцы.

– Едва ли не как мои.

– А еще у меня страх какая красивая шея. Видите?

Она вытянула шею, слегка запрокинув голову – такую – аж лебедь обзавидуется. Тонкая, прямая, не траченная временем, лишенная складок и морщин, белая. Я вытянул свою, чтобы рассмотреть поближе.

– Как нельзя прекрасная. Хорошо пахнет. Это что?

– А ничто! Я не пользуюсь парфюмом.

– Я тоже.

– Да.

Я неловко заерзал, и, подняв локоть кверху, прильнул к впадине под мышкой, тихо чертыхнулся. Господь не создал ничего, что могло бы сбить этот запах, он упрямо пробивался через любые мази и дезодоранты.

– Мужчина, – говорит, – мужской. А у меня самый что ни на есть женский, не находите? Можете чуть ближе – это мой, честное слово.

У меня пёсий нюх и отменная память на запахи, я помнил даже те, какие иной не задержал бы, я памятовал самые ранние, даже запах материнского молока. Агнин не был знаком, но родственен, и еще долго стоял в ноздрях, не выветриваясь. После каждой взбучки за провинности перед Богом, мать, омраченная необходимостью меня колотить, рассказывала о блаженном запахе райских ветров, что облагораживает лица обитателей. Я задышал этими ветрами, обрел соплеменницу, с которой был разлучен некогда. Наполнил им носоглотку, и с упоением выдохнул, обретя кусочек потерянного рая и ощутил притупленную временем, проведенном на земле, тоску по утраченному. Агна резко захлопнула шею, её щекотало моё дыхание. Мы оказались лицом к лицу. Губы у неё сухие и жаркие, как будто опаленные пустынным солнцем, но без трещин. Мои же были все истрескавшиеся и слегка царапались, и вообще не бог весть какой источали запах от всего выпитого и скуренного. Поцелуй случился короткий.