– Не будем извиняться, – сказал я, – такое происходит.
«Происходит?» – повторил я про себя. И у кого же, скажи на милость? И, коли оно, такое, и впрямь происходит, должно ли оправдывать этим поступки, какие сам я не простил бы? Пришла пора подводить черту. Я встал и направился к выходу. От поцелуя ли, от выпитого ли, но шел я, кренясь из стороны в сторону.
– Проводите меня, Август, – послышалось сзади.
***
Мы побрели по засыпанными снегом улицам – навалило, пока крутили богомерзкий фильм, остававшийся позади опытом, ограненным болью. Тот снегопад был одним из ранних гонцов зимы. Обычно смерчи не появляются так поздно. Мы с Агной втаптываем снег в землю и оставляем за собой тропинку для последователей в девственно чистом мире. Нельзя так пялиться на человека. Я нехороший человек. Но вот оно – треклятое, несправедливое распределение красоты. Один столь опустошающий выигрыш в генетической лотерее, одна Агна – и сотни тысяч других женщин рождаются безобразными, обреченными до конца жизни засыпать лицом к стене, чтобы с утренним светом не обращать любовников в бегство. Чистой воды грабеж.
Агна закуталась в шарф, мороз сжимал нас в немилосердных тисках. Мы шли в такт – скрип в скрип. Искрился ток в груди. Не обмолвились и словом, как вышли из кинотеатра. Поднимался ветер. Острые снежинки впивались в лицо и руки. Прижав перчатку к лицу, Агна шла, отвернув голову. Я не хотел давать ее в обиду стихии. Былая беззащитность перед миром разбилась под натиском инстинкта, в голову ударило неразбавленное бесстрашие. Мне показалось, что защищать Агну – отныне возложенный на мои плечи долг. Разумеется, я тут же отбросил эту мысль, сочтя её излишней для человека моего положения. Достаточно границ было пересечено за один пьяный и одинокий вечер. Мыслей, сродни этой, с Фэй у меня бы не возникло: отчитав её про себя за привычку легко одеваться, я накинул бы на неё куртку, и продолжил бурчать. Фэй я бы с трудом простил легкий флирт – да еще закатив нехилую истерику! – а сам вероломно шел дальше в эту метель, отдаляясь от дома. Именно в своем неподчинении жесту приличия – предложить укрыть Агну в ущерб собственному теплу – я сохранял оставшуюся верность Фэй. Именно постольку, поскольку я очень хотел снять с себя всю верхнюю одежду, и укутать её.
За ту, показавшейся мне недолгой вопреки непогоде, прогулку я познал новые глубины переживаний, доступных мужчине. К тому времени я считал, что все возможные чувства – чистые, грязные, разбавленные, приправленные – были уже пережиты мной, и я был неподдельно взволнован тем, что ошибся. Фэй не удалось пробудить во мне древних чувств, пропитанных пещерной сыростью, чувств первого человека, возжелавшего обладать женщиной.
Мы подошли к ее дому. Высокое здание походило на термитник. Таких здесь чертова гибель – больше, чем самого населения. Половина квартир в таких домах пустовала. Люди, которых здесь ждали, так и не приехали, а те, что жили, стремились их покинуть. Светящиеся окна, как соты, выдолбленные в монолите. Это архитектурное кощунство отчего-то задело меня, испугало. Мне предложили войти и согреться. Чуть было не согласившись, я в последний миг одернулся. Нельзя играть в поддавки с такими чувствами. Когда, как не сейчас, требуется усилие верности, подумал я, так мужество необходимо в миг трусости, так вера испытывается в сомнении. Уйду сейчас и через пару дней даже не вспомню. Я молчал, силясь выдумать причину, но от лжи остается гадкий привкус, в особенности от малой, и я лишь смотрел на неё.
– Что ж, – промолвила она, – спасибо за любезность.
Приобняв меня, будто я сослужил ей службу и пришло время вполне естественного расставания, она зашагала прочь, так же решительно, как шла рядом. Я знал, что не смогу её забыть, потому как никогда и никого не забываю.
– Бывайте, – сказал я, и поплелся домой.
– А фильм был не так уж плох! – крикнула она мне вслед.
Я кивнул, но она этого так и не увидела.
***
Ветер вконец издергал меня, и, поднимаясь по лестнице, я продолжал стряхивать его с себя отборной руганью. Фэй к тому времени мирно сопела, прижавшись к стене, зарывшись головой в одеяльце. Никого не оказалось рядом в первый, беспокойнейший час её сна. Ей бывает тревожно до нестерпимости, стоит мне оказаться не рядом в этот самый час. А коли я рядом – это её успокаивает, но и покой этот относительно беспокойный – Фэй дергается, вскидывает руки, брыкается и действует мне на нервы. Перво-наперво я устремился в ванную – смыть остаток ночи с губ. В придачу к этому я прополоскал нос – чтобы наверняка – но запах Агны не отступал.
Люстра горела даже ярче обычного – соразмерно страху Фэй перед одиночеством в темноте. Бесстрашием она никогда не отличалась, но уж я и вовсе на славу постарался, превратив её в законченную трусишку. В углу, сгорбившись под собственным весом, спиной к кровати сидел плюшевый зверь, которого я подарил ей в первые дни. Ему дозволялось влачить жалкое существование исключительно в этой позе по той причине, что я был сыном больной женщины, уверявшей, что, дескать, глазами игрушек за людьми наблюдает бес. Природная жестокость к наивной восприимчивости сподвигла меня передать эту байку Фэй. Даже во время изнурительных постельных баталий она могла оттолкнуть меня, чтобы развернуть украдкой подсматривавшего зверя лицом к стене. Одной ночью я перетащил зверушку к изголовью кровати, и спустя пару часов проснулся от истерики. С того самого дня наши с ним взгляды не пересекались.
Вечер выдался славнющий, как ни пытался я убедить себя в обратном и вменить себе в вину случившееся. Я стянул с себя одежду и небрежно забросил в общий шкаф с нашим тряпьем, где занимал левую половину. Она насквозь пропахла табаком, так что беспокоиться об остатках Агны на ней было незачем. Я прилег и завернулся в одеяло, продрогший до костей. У меня было свое одеяло, хотя Фэй нравилось укрываться одним и опутывать меня своими конечностями так, что наутро мы больше походили на «крысиного короля», чем на двух отдельных людей. Вскоре я заснул, расплывшись в улыбке. Настоящая находка эта Агна.
Гвалт, поднятый на кухне с утра, разбудил меня. Казалось, я не спал, а только моргнул. Бодро, положительно не в своем привычном духе, я вскочил с постели, и был увлечен ласковым запахом туда, где Фэй кухарничала.
– Ты уже проснулся, милый? – спросила она.
– Да, мышонок, – ответил я, и съежился от внезапно обнаруженной приторности прозвища. Мы превратили друг друга в детей. У некоторых народов называть родственников мужа по имени – табу. Так и у нас. Назвать Фэй «Фэй», а меня «Август» значило ввязаться в долгое разбирательство.
– Так рано?
– Да, я думаю, есть ли положительная корреляция между шумом от готовки и вкусом стряпни.
– Прости за шум. Ну, как прошел твой одинокий вечер?
– Как нельзя лучше.
– Вовсе нельзя?
– Не-а.
– Я за тебя рада, – сказала она. Вот я и влип. И она тоже влипла. Мы оба заводим друг друга не на шутку с полуоборота.
– Может быть, стоило пойти со мной, а не язвить спозаранку?
– Тебя долго не было.
– Я решил пройтись. А ты проволокла эту жалкую обиду даже сквозь сон, хотя нормальным людям он вставляет мозги на место. Какого черта ты вообще злишься?
– Мы могли пойти сегодня, например. Вместе. Я была вся изнемогшая. Ты видел мое состояние.
– Ты не увидела моего. Нет, но сегодня, будучи бодрой, ты заметила, в каком благом я расположении духа, и решила внести свои коррективы. Один проклятый вечер посреди этой ужасной тоски, и его ты умудрилась испоганить передним числом.
– О, Господи помилуй! Чего тебе не хватает?
– Да будь я проклят, если ты меня поймешь!
– И снова мы упираемся в мое непонимание, Август. На, поешь.
Некоторые разговоры не суждено перевести в пользу. Я молча сидел над тарелкой. Всё вмиг изменилось. Кухня стала совсем чужой, а еда была точно из тошниловки. Яркий свет заливал комнату, обнажая передо мной Фэй – всю, настоящую, утреннюю. Как же она была несуразна: худосочные ноги с торчащими коленями, упирающиеся в немощное тельце с выделяющимся на фоне этого безобразия округлым животом – она выглядела как заклятый враг всего прекрасного. Бесконечное сидение на офисном стуле искривило ей позвоночник. Я не успел даже отправить в рот кусок, как прозрел. Это была не моя пища. Она предназначалась для переваривания чужому желудку. Желудку слабохарактерного, неживого человека, лишенного закваски, жизненного брожения. Кусок в горло не лез, живот сводило в равной степени от голода и нежелания его утолять. Что-то неладное происходило со мной. Фэй спросила, отчего я не ем. Может, мне нездоровится? Да, мне нездоровится. Простыл? Да, я простыл. Меня лихорадило с самого пробуждения, а я и бровью не повел. Поверх того присовокупилась и зубная боль. Окажись в моих руках плоскогубцы, я бы тотчас выдернул этот рассадник страданий. Так бы и поступил. А пока с меня хватит просто прилечь.
