Это все ветер. Распроклятый город продувался со всех сторон света, и ряды многоэтажных зданий вовсе ему не препятствовали. Ветер проник мне в затылок. Я вернулся в постель. Спустя несколько минут Фэй пришла погладить меня по лицу.

– Горишь как грешник, – сказала она. – Не следовало тебя отпускать ночью.

– Не следовало.

– Прости, что я так вредничаю.

– Ничего. Я тоже не подарок.

Целый день она вертелась по дому и выхаживала меня, по временам застывая в дверях и сочувственно покусывая губу. Безобразное видение исчезало, а затем появлялось сызнова. Фэй подходила к кровати и гладила мое лицо, и заботливо, точно мать, точно сестра милосердия, мой боевой товарищ, глядела мне в глаза. Иногда я встречал ее взгляд и будто искал в нем что-то, а не находя, смыкал веки. Глаза у нее вдруг стали чистыми, далекими. Они отливали янтарем, цветом хорошего коньяка. А я не переношу коньяк. В бытность она была красавицей. Я помню: четкая линия подбородка, острый нос и ничем не выдающиеся, а все же милые моим, – губы. Темная кожа. Волосы как волосы. В тот первый вечер она хорошо накрасилась. Право слово, отлично. Ничуть не чересчур. Ровно так и было задумано краситься. Без этих красок она не чувствовала себя красивой. И не зазря.

***

К концу первой же ночи я чуть не отправился к праотцам. Кровь в жилах кипела как гной в адских котлах, рвущие боли в пояснице не утихали. Мочиться было особенно трудно, но я кое-как управлялся со струей, хоть и складывался пополам. Испражняться было сродни исполнению акробатического трюка.

Сил для объяснений не находилось. «Воды…воды» – молил я кипятящим воздух дыханием. Каждые полчаса на лбу один компресс сменял другой, уже иссохший от жара. Иногда Фэй, собравшись с силами, поднимала меня с постели, пока я хрипел от боли в спине, чтобы переодеть меня в сухое. От выпитой воды тянуло блевать. Я обращался к Господу с мольбами остановить это внезапное наказание, и в помутнении рассудка перебирал в голове худшие из своих грехов, спрашивая его, какой же из них на сей раз стал причиной моих страданий. Все это делалось вслух. Я вспомнил, как в детстве промышлял мелким воровством, и как мать, поймавшая меня с поличным, держала мою руку над горящей плитой. Какая это роскошь, когда Бог квитается с тобой тотчас и не нужно смотреть на будущее с опаской! Мать, конечно, переусердствовала так, что наказаний могло хватить и на целую жизнь афериста средней руки. Определенно, решил я, были сотни тысяч других грехов, кара за которые была отсрочена до сегодняшнего дня. Последней каплей в чашу терпения Бога наверняка оказалась вчерашняя девка. Не все Его пути были неисповедимы – что-то всегда можно разобрать. Я делился некоторыми соображениями насчет этого с Фэй, умолчав об Агне. Обыкновенно я и воды во рту не удержу, но, если мне оно необходимо, я умею молчать как никто.

– Ты бредишь, – сказала она.

– Неужто всякий разговор о Боге можно низвергнуть до бредней?

– Я думала, для ученых это стоп-слово.

– Какой из меня ученый? Я уже похоронил мысли об учености, – прохрипел я. – Ни в каком этическом кодексе ученых не объявляется бойкот Богу. Это мои с ним личные счеты.

– Температура скачет, – слукавила она, пытаясь свернуть разговор.

– Да, – сказал я, – это небеса меня затыкают.

– Да-да.

К заутрене я проснулся мокрый как утопленник. Стало заметно легче.

– Вызовем врачей, – предложила Фэй, – я больше не знаю, что делать.

– Мне ведь лучше.

– Тебе кажется.

– Нет, только без врачей.

– Почему?

– Не доверяю я этим коновалам.

– Это безответственно, – сказала она, – а вдруг ты умрешь?

– Я бы уже умер, если б был должен. К тому же, умирать совсем не безответственно.

Ей не нравилось то, как часто я шутил о смерти. Фэй была напрочь лишена чувства юмора в нелегкие часы, что, определенно, не разряжало обстановки. О, юдоль скорби.

– Мне серьезно лучше.

– Ты никогда меня не слушаешь, никогда.

– Так уж никогда, – запротестовал я.

– Ладно. Тебе и впрямь лучше, раз находятся силы спорить.

Но моменты ясности и хорошего самочувствия стали редки, а вскоре совсем сошли на нет. На лице, руках, ногах, а затем и во рту вышла сыпь. Она началась с плоских красных бляшек. Я запретил Фэй приближаться слишком близко и предпринял все, чтобы уберечь ее от заражения, и, видит Бог, этого не могло быть достаточно, но она чудом не заболела.

Дальнейшее течение болезни плохо задержалось в моей памяти, но пару дней меня колошматило как одержимого. На месте сыпи появились пустулы, которые отсохли и отвалились, оставив за собой еле заметные шрамы. К ним я отнесся с завидным равнодушием человека, уверенного в любви своей женщины. Так-то люди в браке себя и запускают до состояния, когда на них не то, что с вожделением, а без слез не взглянешь.

В те дни я старался производить как можно меньше движений, ограничиваясь лишь болезненными походами в туалет. Сыпь не смилостивилась и над моими причинными местами. Когда зараза сдала позиции, никаких сомнений в том, что меня чуть не прикончила оспа, не было. Ранее я уже имел опыт исследования вируса натуральной оспы в рамках программы по её всемирному искоренению, а потому был крайне удивлен случаем своего заболевания, ведь я был некогда привит. Обоюдное решение не распространяться об этом оказалось правильным, так как мой случай определенно навлек бы на меня чертову гибель ненужных проблем – от подозрений в диверсии до вовлечения в международные расследования. Меня попросту пустили бы в расход. А я желал лишь покоя.

Во время моего затянувшегося больничного отпуска редкие занятия проводила моя помощница. Фэй сказала, что декан факультета назойливо докучала ей своими звонками и двусмысленно подгоняла мое лечение угрозой увольнения. Этому я не удивился, поганая стерва плохо меня переваривала, но ничего с этим поделать не могла, поскольку я был на хорошем счету у ректора, и был в известном смысле звездной личностью в стенах института.

Хворь пошла на пользу нашему с Фэй партнерству. Я не представлял себе ничего, что способно было выразить мою благодарность и любовь к этой женщине, что стоически перенесла такой ужас и выходила меня. Случившийся в кинотеатре эпизод переполнял меня стыдом всякий раз, как всплывал в памяти, и, постепенно образ Агны почти покинул мою голову. Украдкой я спрашивал Фэй, не говорил ли я чего-нибудь в нездоровом бреду, но она упомянула лишь один разговор. Он произошел в особенно тяжелый день болезни. Звучал он примерно так:

– Фэй, прости меня, – сказал я очень тихо.

– За что?

– За всё известное и неизвестное, дорогая моя.

– Не говори так, не то я вызову врачей!

Я посмотрел на нее и сказал:

– Ладно.

– А что может значить неизвестное? – спросила она чуть погодя.

– Малые грехи, что совершаются незаметно.

***

Некоторое время опосля болезни я приводил свою жизнь в известный мне постылый порядок и останавливал всякие позывы к умозрительным заключениям, больше прогуливаясь с Фэй по ночному городу. Мы ходили в кино, лобызались, и в общем пароксизме выжившей любви мчались домой, а по временам, если угодно, уединялись на задних рядах. Все было хорошо. Но долго это не продлилось. Однажды я включил телевизор.

По нему показывали новостной сюжет, в котором со свинцовым безразличием прозорливому репортеру отвечал местный чиновник. «Наши специалисты денно и нощно следят за нераспространением сыпной лихорадки. Хочу заверить всех жителей нашего города в том, что все больные находятся на карантине, поводов для беспокойства нет. Мы полагаем, что высыпания связаны с мутациями сезонных заболеваний, все больные непременно будут привиты от гриппа. Убедительно просим горожан не принимать антибиотиков без причин – это способствует развитию резистентности у самых обыкновенных болезней», – сказал он. У него спросили что-то о нескольких смертях, но чиновник пустил в ход научные определения, выученные загодя, тем самым ловко избегнув углов, в кои его попытались загнать. Стоит сказать, он вселил сомнения и в меня. Возможно, я ошибся насчет оспы. Конец концов, я был привит, да и какая, к черту, разница, оспа то была или нет. Я выжил и легко отделался. Фэй нетронута. До остальных мне дела нет. Какая это могла быть оспа, раз Фэй не заболела? Грипп, не иначе. А от гриппа она прививается ежесезонно.