Наконец, меня пригласила в кабинет девушка в маске. Незакрытая часть её лица не говорила ни о чем особенном – глаза как глаза. Видят – и слава Богу. Я встал и тут же ощутил, как лопается мочевой пузырь, но не подал виду. Что, если б я попросился помочиться именно в этот момент, как будто все время только и ждал сигнала? Так часто делала Фэй. Стоило мне уединиться, она вскакивала и стучалась в дверь как проклятая. Она шутила, что у нас с ней один пузырь на двоих, но меня это не смешило. Это мешало.

Я вошел в кабинет и мигом прищурился, чтобы не схлопотать снежной слепоты. В голове еще раз взвесил предстоящие мучения и имеющуюся боль. И тут вошла она.

Агна.

Она меня не узнала. Как меня было узнать? В зале было темно, и на улице стояла ночь, и не был траченный хворью, и не носил бороды. Вполне возможно, в тот вечер она приняла на грудь и не пустила в память наше знакомство. Агна была все такая же, если только не прибавила в красоте. А я был уличен в безобразии холодным медицинским освещением. Я весь съежился и стал маленьким навозником.

– Ложитесь на кресло, – сказала она, и натянула бирюзовую маску поверх чародейских губ. Я повиновался. Этому рту самое место в эротических программах для глухих, умеющих читать по губам. Можно, разумеется, поставить под сомнение целесообразность существования подобных программ, ведь есть самая что ни на есть визуальная порнуха, но даже среди извращенцев есть тонкие души. Это я говорю не понаслышке.

– Что вас беспокоит?

– Да вот, видите ли, – начал я, и тут же переменил курс ответа, – эти зубы я получил в наследство от прадеда, и вот уже месяц как старик с того света пытается вернуть их себе.

Я попытался пошутить. Лучше бы мне не острить трезвым. Она слабо улыбнулась и опустила спинку кресла так, что теперь я уже лежал прямо под её лицом.

– Больно мне очень, – сказал я уже серьезно, и объяснил куда и как меня наказывает Господь. Даже скорчил болезненную гримасу.

– Сейчас будет слегка неприятно, – сказала она, и воткнула мне в десны шприц с обезболивающим.

– Любую боль можно снести, – начал было я, но мне в рот вставили резиновый фиксатор, – ешли её пришиняете уы.

В отражении защитного экрана на её лице мне открылись уродливые зубы. Перекошенные, покрытые вековым налетом, желтые, местами острые – эти зубы всегда были источником беспременного моего стыда. Я проклинал себя и злосчастный случай за то, что из всех клиник мира оказался именно в этой. Но я был там и только там, и я лежал с резиной во рту – беспомощный, лишенный речи – единственно спасавшей меня с женщинами – уязвимый, с богомерзкой пастью и испещренной сыпью кожей под бородой. Вторая иголка проткнула мне десну и продвигалась все дальше. Потихоньку верхнюю челюсть покинула всякая чувствительность и нос омертвел. Дышать стало еще тяжелее.

Над креслом висела яркая как тысячи солнц лампа. Свет бил в глаза. На меня натянули красные очки, и Агна тоже стала красной. Её глаза с изящными ресницами по кругу были точно диковинные хищные растения, в чьей пасти находят свой конец несчастные насекомые. Но не жуки-навозники. Вряд ли они попадают в такие ловушки и умирают прекрасной смертью. Скорее, на них кто-то наступает и смешивает с круглешком дерьма. Её тонкий нос выглядывал над маской. Очень тонкий и изящный, из обожженной красной глины. Она ковырялась в моём рту, иногда жужжала чем-то, и спрашивала все ли хорошо.

– Ха-а-шо, – отвечал я.

Иногда я ловил себя на том, что оскорбляю всякое чувство меры и таращусь слишком долго, а затем переводил взгляд туда, где не было ничего достойного внимания. Лампы, потолок, яркий свет, в далеком левом углу – помощница Агны, чьи должностные обязанности заключались лишь в том, чтобы подавать то, до чего врач мог дотянуться без труда и сам. А еще она тоже таращилась мне в рот, но мне было положительно начхать на её мысли относительно того безобразия, что я прятал за губами.

– У вас загноился канал, надо прочистить, – сказала Агна. Я слабо кивнул.

В меня вонзили острый предмет, с виду смахивающий на преобыкновеннейшую иголку для шитья, и я взмолился, чтобы у нее было собственное название, разграничивавшее медицину и шитье. Ею двигали поступательными движениями, всё сопровождалось новыми, доселе неизвестными мне оттенками боли. Вверх-вниз, взад-вперед, и… Пытка кончилась. Всякая пытка имеет конец – в этом всё утешение жизни. Ничего не может длиться вечно. Так ведь, Господи? Вечный ад за восемьдесят горемычных лет – разве не чересчур? Агна подвела иголку к моим глазам, по её кончику стекал красный гной.

– Еще одно посещение не помешает, – сказала она. – для меня тут еще полно работы.

Я смущенно закрыл пасть. Агна ли это? Белый халат, маска на лице вкупе с холодным светом напрочь лишили её человечности. С надеждой я посмотрел в её профессионально бесстрастные глаза.

– Хорошо, когда мне прийти?

***

Как смеет человек так вероломно присваивать себе мысленные имения другого? Её глаза. В них плыли пагубные мечтания и в них тонуло все благородство. Несть добра во грехе. Что-то могло дернуться внутри, стоило её глазам ни с того ни с сего всплыть перед моими. Никакое зрелище не было столь пленительным. В этом был свой азарт – смотреть ровно столько, сколько может позволить себе человек без склонности к жутким, социально неприемлемым или попросту неуклюжим действиям. Я не был устрашающ, нет, так о себе думать нельзя. Удача родиться вполне привлекательным мужчиной давала мне некоторое преимущество, несмотря на ухабистое, болезное лицо. Наверное, я мог смотреть в глаза незнакомой женщине куда дольше, чем на это мог бы осмелиться какой-нибудь асимметричный квазимодо. И всё же я не мог вовсе не отрывать глаз – то есть роскошь для первостатейных красавцев, выдолбленных ровно из мрамора. Я знал свое место в иерархии красавцев. Чего я не знал – так это дешевого трюка, называемого «уверенностью», с нехитрой помощью которого можно было сверлить глазенками кого угодно и сколько угодно, и не подбирать слов в разговоре, и не распинать себя за каждую сказанную глупость.

Фэй говорила мне, что я красив, но такие слова не воспринимаются всерьёз от людей, что никогда тебя не покинут. Все же я всегда неловко благодарю её. Да чего это я: обычному мужику состязаться в красоте с кем-либо нет необходимости. Мужская красота – есть свищ в огромном куске железа, угроза его прочности. Благо, мужчин могут красить совсем невидимые вещи: способность починить смеситель, например, или швырнуть крепким словцом в переусердствовавшего клоуна у входа в ресторан. Я всё это умел, но как-то подрастерял.

Красота Фэй держала меня в заложниках лишь первые месяцы. Я упивался ею, хранил чертову пропасть фотографий с её лицом во внутреннем кармане, чтобы в любой удобный или неудобный момент украдкой, тайно ею любоваться. А как налюбуюсь, бегу уединяться в уборную. Она становилась краше от любви. Сейчас же её привлекательность можно было сравнить со слегка затертой, но милой сердцу домашней рубашкой, которую в лучшие её дни можно было носить куда угодно, не снимая.

Прекрасность Агны – не из тех, что могла стереться. Время или несчастный случай, и даже просроченные чувства не смогли бы обезобразить её. Нет, такого определенно произойти не могло. Чаша с кислотой дрогнет при ней и обольет держащего её, а время лишь наградит украшающей морщинкой.

***

На второй прием красные очки, доселе защищавшие меня от яркого света, слегка оголили зрачки, и я, наконец, разглядел цвет глаз Агны. Серый. Не тот серый, что обесцветил старый город, и находивший способы становиться еще серее, нет. Другой, голубоватый и живой.

Воровски улучая моменты, я запечатлевал в памяти её стебельчатую шею, жар её тела. Какая же душа в ней мечется? Признаться, я не хотел этого знать. Непозволительная для меня, Агна должна остаться мифом, красивой сказкой человека с художественным восприятием мира.

Волосы – в пучке, отдельные – нитями вырываются на свободу из-под резинки. Блестят на свету. Просят зарыться в них лицом. Раз в десять минут, когда я захлебываюсь скопившейся слюной, она спрашивает, все ли в порядке, нигде ли не болит. Нигде и не болело, у нее были легкие руки, и она знала свое ремесло. Полагаю, в этом была и заслуга анестезии. Иногда ей приходилось прижиматься ко мне вплотную, и сквозь тонкий халат редеющей макушкой я чувствовал избавленные от гнета бюстгальтера соски. Тонкие запястья её дирижировали острым металлом в моем рту, пока я мечтательно засыпал от недвижности тела.