– Ладно, воздержусь. Любовь – скукотища! Вот в чем дело. Кто станет смотреть нудятину, где муж и жена решают проблемы безотлагательно, без разведения всяческих сцен, а? Нет, нет. Кинематограф берет из любви худшее, его задача – подсластить дерьмо драматургическими фокусами. Всем чего-то в мире подавай, Август. Подумай обо всех моментах, когда судьба благосклонно сводила тебя с женщиной? Разве ты пытался дать ей больше, чем хотел получить?.. Я не пойму, чего ты вообще потерял в своей биологии. Тебе бы в мозгоправы! В искусстве разбивать сердца тебе нет равных. Ты – отъявленный мучитель женщин. Палач нежных душ.

– Всего паршивей слышать это от тебя. Разве ль это я затаскиваю в постель все, что плохо лежит и выглядит?

– То, что я путаюсь с теми, кто согласен знаться лишь ночь, не делает меня жестоким. Но ты, друг мой, ты – дерзкий захватчик, дающий деру, как только наталкиваешься на любовь. Ты жертва новомодной философии абсолютного недоверия к сердцу. В ваших руках – плетки да поводки, а в сердцах – обида на матерей. Та рыженькая татуировщица столько по тебе слез пролила – мне приходилось вечно мотаться на кухню и наливать ей воды, но не потому, что я хотел её успокоить, а потому, что иначе бы она умерла от обезвоживания.

– Я всегда предупреждаю, что отовсюду ухожу. Не было еще ни одной женщины, мысль о которой спустя две недели не вызывала бы у меня зевка.

– А у меня есть одна для тебя. Я вас познакомлю. С ней ты поймешь, как ошибаешься! Если нет, вот тебе мой трофейный палец, которым я так умело разрабатываю женщин изнутри.

Он и свел меня с Фэй. Куда же он делся – мой товарищ? Господи, да у меня ведь совсем не осталось друзей. Так скоро это случилось, так незаметно они растворились во времени. Будь он рядом в этот самый момент, я бы взял его за шкирку и спросил, того же ли он мнения о любви спустя столько лет. Я бы сказал ему: «посмотри на меня, друг, посмотри, как тихо и без катастроф мы забыли о нашей дружбе, и представь, что стало с моей любовью!». Жизнь все-таки подражает искусству.

Я смотрел на Фэй. Она спокойно гладила вещи на доске. Именно она и придала конечную форму моему мещанству. Удобная и практичная, в меру красивая, обыкновенно скучная, но никогда тоска, вызываемая ей, не становилась невыносимой, чтобы пустить меня в бегство. А всё же скука всегда играла фоном нашего с ней союза, как едва слышная меблировочная музыка, воспроизводящаяся вновь и вновь. Конец концов, я был всему виной. Не будь я таким отъявленным поработителем, зашоренным и трусливым, мне попалась бы женщина озорная, без угомону, несгибаемая. Нельзя говорить, что Фэй прилипла ко мне сама собой, неволила меня – нет, я её выбрал, она мало отличалась от себя нынешней и понравилась мне больше, чем я ей.

– Фэй, – окликнул я её.

– Да?

– Тебе не скучно?

– Отчего мне должно быть скучно?

– Ты гладишь каждую субботу, чтобы иметь полный день воскресенья в своем распоряжении.

– Это грех?

– Ну, разве не тоска? Ты не можешь, например, взять, да и не гладить ничего для разнообразия или погладить всё в четверг? Или оставить всё на вечер воскресенья, а выпить свои пару бокалов в вечер субботы? А, может, не пару бокалов, а целую бутылку…

– Что?

– Начать пить и не хотеть остановиться. И позволить себе не останавливаться. И встать с опозданием, с мучительной болью в голове поехать на работу. Взять, да и не просыхать неделю.

– Нет. Зачем? Мне достаточно и твоего пьянства.

Я покачал головой. Она была неисправима. Во мне вдруг сверкнула и угасла мысль о непростительной банальности всех принимаемых мною мер, и это меня порядком опечалило. Мужчине стало скучно. Он пошел изменять. Я решил не бояться увести разговор в несусветицу, сымпровизировать.

– Жизнь лишилась живительной спонтанности – вот что я хочу сказать. Всё… такое срединное, полуправдивое-полу-лживое. И даже мои попытки, искусственные и тщетные попытки придать жизни немного смелых форм – и они мещанские!

– Хорошо, – сказала она снисходительно, – можем напиться в субботу.

– Нет! Нет. Ты должна была, понимаешь ли, просить иначе. Сорвать с себя одежду, запрыгнуть на меня, и просить меня выдолбить статую на стенках твоего влагалища.

– У тебя неладно с этим от выпивки.

– Фэй! Фэй, ты не понимаешь? Человек порой должен, обязан действовать так, словно он пытается удивить самого Господа своеволием. Святейшая обязанность человека перед собой, другими людьми и Богом – быть интересным. Вот как!

Она кивнула и начала стягивать с меня одежду. По временам её простодушие и послушание меня убивали, хотя поначалу я не мог этому нарадоваться. Я остановил её, сославшись на алкоголь, хотя будь и трезв, сделал бы то же самое. Это должно было произойти не так. Лучший секс всегда следует за женскими слезами. Он как ничто другое подводит черту под ссорой, вызванной взаимным отупением от сожительства. Я смотрю на свою непроходимую женщину и чувствую ярость меж чресел. Слишком много лет прошло, чтобы обычная ссора меня завела. Я уже не подросток, для которого секс созвучен примирению. Я понимаю, что в нем есть место и для наказания.

– Слушай, – сказал я снова, – я спалю сухостой, а ты пустишь встречный мне пал, смекаешь?

– Чего? Я бы лучше прыгнула в постель.

– О, постель! Почему не подоконник, не стол, не ванная? Еще один раз. Я поджигаю сухостой… Наблюдай. Ты очень предсказуемая и цикличная. И мне до омерзения осточертело слышать, как раньше ты играла на скрипке, и хотела бы взять смычок в руки снова. Теперь ты.

Она молчала. Господи, как я её ненавидел.

– Прости, – сказал я, и сжал её плечо. Зряшная оказалась затея. Я вышел на улицу и зажег сигарету. Курение – это самое что ни на есть заземляющее занятие. Столько медитативного потенциала содержится в одной сигарете!

Ночью Фэй, лежавшая недвижно и молча, все-таки решила продолжить затеянную мною игру:

– Извини, что я так заревела. Я тебя люблю, и я совсем не такая красноречивая или сообразительная, чтобы вот так сразу смешать тебя с дерьмом.

– Оставь это.

– Меня в тебе мало что раздражает, – осторожно продолжила она, – я бы даже не назвала это раздражением или помехой. Не могу разглядеть недостатков мне отвратительных… Только любимые.

– Любовь не всегда способствует росту.

– Ну, разве что твоё нежелание работать усерднее, что ли. А еще ты пьешь так часто, и слишком любишь красиво выражаться – вообще не к месту, если уж спрашивать мое мнение.

– Я хотел быть писателем, тебе это известно. Литературщина – это сопутствующий недуг, побочный эффект овладевания формой. Я слишком грандиозно мыслю. Почему это я должен стыдиться своих размахов? Да и какая тебе, к черту, разница, сколько я пью? Я принимаю ровно столько, сколько нужно. Так уж оно вышло, что я…

Как бы я хотел, чтобы она сказала что-то вроде «нет, Август, ты демагог и ребенок, кумир малолетних студенток, не понимающий, что от скуки никуда не податься, и что только умеющий скучать преуспеет». Но ничего подобного не последовало.

На этом спор, как и большинство предыдущих, сошел на нет. Так происходило всегда. А иногда она могла обидеться и не говорить со мной. Этому я рад не бывал, потому что не люблю, когда люди используют против меня мои же трюки. По временам она могла укорить меня во вспыльчивости, но тихонько, пробурчав что-то себе под нос. Крайне редко она позволяла себе покричать, её вообще до дрожи пугал шум. Я знал назубок все её реакции. В серьезные споры она со мной более не вступала, потому как я выучил каждый ход её мысли. Я решал её как наловчившиеся старики расправляются с газетными головоломками. Ни разочка с её стороны не было попытки поставить мне ловушку. Я бы, бесспорно, рвал и метал от такой наглости, но был бы горд чуть погодя.

Хороший союз может строиться лишь из разрешенных споров. Как порядок возникает лишь из хаоса. Но случается, что хаос подчиняется деспотичному порядку, и появляется интеллектуальная тирания одной из сторон. Скучная, тягостная, продолжительная беда. Как иссохшая жвачка, которую ни проглотить, ни выплюнуть. Вечное жевание – ленивое и отвратительное. Настоящий ад – вот, что я себе устроил, поработив и сломив дух человека, с которым делил жизнь. Все-таки я был повинен и в этом.