Коридор, в конце которого находился кабинет начальника отдела особо тяжких и государственных преступлений, отличался от прочих таких же тем, что по нему мало кто ходил обычным шагом и с гордо поднятой головой, как это обыкновенно происходило в остальных частях здания. Напротив, глядя со стороны, у случайного наблюдателя непременно возникало странное ощущение, от которого вдобавок было непросто отделаться. Ему – наблюдателю – казалось, что всякий сотрудник отдела, волею судьбы попавший в этот коридор, тотчас же терял способность ходить, как все нормальные люди. Буквально каждый, кого можно было бы тут увидеть, отнюдь не шел, не ступал и уж тем более – не прохаживался, разделяя с доисторическими предками радость прямохождения. Напротив, все, на кого только падал взор, словно бы куда-то подкрадывались, боясь даже банально скрипнуть половицей, не говоря уж о том, чтобы издать иной шум, уронив, скажем, на пол папку или портфель.

Но, что, правда, то – правда, слух у начальника отдела был острее, чем у медведя, и потому даже звук обычных шагов почему-то порой приводил его в ярость: «Ну, чего вы там вышагиваете как на плацу? Заняться что ли нечем?!» После чего он запросто мог сорваться со своего кресла в коридор и затащить нарушителя тишины к себе в берлогу. Там, непрерывно шипя и изрыгая проклятия, он огорошивал свою «добычу», вручив какое-нибудь совершенно головоломное или безнадежное дело, будто бы специально приготовленное для пойманного нарушителя. «Получить висельника на Рождество», – так подобная неприятность называлась среди сотрудников.

Зигмунд Чисслер подметил эту особенность начальственного коридора давно, несколько лет назад, как только поступил на службу в Бюро простым малозаметным инспектором. Идя же по коридорному ковру этим утром – начальник потребовал явиться к нему немедленно – Зигмунд не без иронии отметил про себя, что сам того не желая, тоже почему-то движется несколько медленнее обычного, и при этом почему-то слегка согнувшись, словно бы какой-нибудь деревенский свинокрад, выискивающий поживу. Впрочем, его подспудное опасение как раз можно было понять: к начальнику «на пряники» его еще не звали ни разу, а тут такое… Страшно вспомнить… Как бы вообще со службы не вылететь без выходного пособия, да еще и с волчьим билетом в зубах…

В общем, вчера в каком-то пабе они праздновали выход на пенсию старшего инспектора по кличке Джек-Пот. Все было просто великолепно, но вот только последняя литровая бутылка «J&B»1 была уже, пожалуй, лишней.

Закончили они далеко за полночь, когда почти все заведения такого рода в округе уже были либо закрыты, либо находились в процессе энергичного лязганья массивными засовами и стальными жалюзи. Это было то самое время, когда бесцеремонные вышибалы поднимают подмышки особо пьяных и выставляют их за дверь, нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе. Именно в такое время, под церемонные улыбки хозяина заведения и искренние приглашения прийти как-нибудь еще, они и вывалились всей компанией в бархатную звездную ночь. Держась один за другого, неудержимо икая и чертыхаясь, они медленно дефилировали вниз по улице. Почти все, кто еще мог связно говорить, настойчиво уверяли друг друга, что лучше парня, чем Джек-Пот на свете нет и быть не может! Джек-Пот не возражал, он только поминутно всхрапывал, словно конь, учуявший кого-то во тьме, и, оглядываясь невидящим мутным взором по сторонам, вдруг начинал неистово орать что-то вроде: «..бл.. ща.. по рылам дам! …Смирно стоять, кому сказал! Руки за голову, вашу мать…» после чего его голова, снова обессилев, падала на грудь. Волочили его, залезши под могучие плечи, два сержанта. Они были самые молодые и самые трезвые, – относительно, конечно, – и им было поручено дотащить новоиспеченного пенсионера до такси, а после отвезти домой и убедиться, что виновник торжества спит в своей кровати и более не порывается совершить какой-нибудь «подвиг».

Остальные же числом человек пятнадцать, неуверенно продвигались все дальше вдоль улицы. Минут через пять вся компания вдруг вышла на обширную площадь, залитую лунным светом. Кто-то в авангарде вдруг обнаружил, что в центре площади возвышается довольно подозрительный памятник. Кому-то фигура на постаменте и вовсе показалось странной, и он немедля стал всех уверять, что раньше тут никакого памятника вообще не было. Еще один голос, не совсем уверенно, впрочем, сообщил, что это – вылитый Живодер Рамирос, фото которого сегодня прислали по ориентировке. Кто-то из арьергарда, толком не разобравшись, вдруг, выхватив пистолет, заорал: «Рамирос, сволочь, стоять!» Ну, а дальше пошла такая пальба, что во всех окнах близлежащих домов немедленно загорелся свет и уже через пару минут площадь окружил усиленный патруль.

Переночевали в клетках. Наутро те, кто мог хоть как-то соображать, продираясь через адскую головную боль, и поминутно припадая к фонтанчику с питьевой водой, восстановили частично и по кусочкам, хронологию ночных событий. Произошедшее, понятное дело, ужаснуло всех настолько, что некоторые даже предпочли продолжать, лежа на лавках, симулировать бессознательное состояние.

Впрочем, через час-другой выяснилось, что все не так уж плохо, как могло бы обернуться. Например, хорошей новостью оказалось то, что они, слава богу, были пьяны настолько, что в памятник не попала ни одна пуля. Боле того, они даже умудрились не высадить ни одного окна, и это притом, что каждый расстрелял большую часть обоймы! Другой хорошей новостью оказалось то, что начальником участка был кузен жены лейтенанта Грина. Разумеется, это известие было воспринято с необыкновенным воодушевлением, и лейтенант Грин тотчас оказался народным героем-спасителем, еще даже не пошевелив пальцем для освобождения своих собутыльников. Впрочем, минут через двадцать, его действительно вызвали к начальнику на допрос. Провожали лейтенанта, словно на фронт: каждый пожал ему руку и по-мужски твердо посмотрел в глаза, говоря при этом что-то вроде: «Держись старик!» или «Мы все – за тебя!». Грин был даже, кажется, немного тронут.

Вернулся он минут через пятнадцать, подозрительно веселый и даже отпустил какую-то фамильярность в адрес конвоира, который закрывал за ним клетку…

Когда все сгрудились вокруг своего предполагаемого спасителя, требуя не тянуть кота… ну вы понимаете за что именно, и рассказать, наконец, как и что, тот сообщил, что ему удалось все уладить посредством ящика хорошего коньяка.

Все, разумеется, тотчас согласились скинуться на этот самый ящик и даже те, кто еще недавно симулировали бессознательное состояние, вдруг порозовели и поочередно потянулись к питьевому фонтанчику. Примерно через час Грин принес на подпись протокол, где говорилось, что группа офицеров, выйдя из ресторана, увидела на другой стороне площади опасного преступника. Группа офицеров предприняла самоотверженные попытки к его задержанию, но преступнику удалось скрыться в неизвестном направлении… Ну и так далее…

В общем, в это утро Чисслер, как теперь уже понятно, не спешил увидеть начальника, но уведомление по электронной почте в приказном порядке требовало явиться немедленно, а приказ – дело серьезное. Это не по памятникам стрелять! Зигмунд плелся по мягкому ковру, не торопясь, и каждый шаг отдавался чугунным колоколом в его голове. Она с самого утра, еще в полицейском участке, очень убедительно обещала вот-вот лопнуть по швам. Горсть аспирина, контрастный душ и чашка кофе помогли лишь отчасти. Единственная мысль, которая все-таки рождалась время от времени в чудовищных муках где-то между пылающими извилинами измученного мозга, не казалась особенно витиеватой. Это было нечто вроде: «Почему он позвал только меня? Какая же это сволочь на меня настучала?»

Однако рано или поздно – все дороги заканчиваются, и Зигмунд зашел в кабинет, одновременно с трудно произносимым в это утро военным приветствием: «По вашему приказанию прибыл. Разрешите войти?!»