личность и творчество Лермонтова, таким образом, проливают наиболее истинный свет на существо Люцифера: не сатаны, не бесов и быть может даже не дьявола, а именно Люцифера как верховного ангела, отпавшего от бога и вечно к нему возвращающегося, —

но возвращаться к богу он хочет обязательно своим и ему одному свойственным путем: в этом вся суть его личной судьбы, —

обычно все живые существа приходят к богу либо на стезях чистого света (медитация и безукоризненный образ жизни), либо путем любви. Люцифер возвращается к богу через поэзию, шире: творчество, —

и в этом плане, как я глубоко убежден, он – патрон и покровитель всех земных искусств, —

чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы раз, но вдумчиво приглядеться к нашему величайшему поэту.

Обращает на себя внимание: встречаясь с людьми, которых мы не видели долгие годы, перелистывая по случаю любезно нам предоставленные чужие семейные альбомы, где заботливо собраны фотографии всех возрастов, а главное, вспоминая себя самих в младенчестве, мы наталкиваемся на одну и ту же закономерность, а именно, —

если взгляд человека в позднем возрасте напоминает его же собственные ранние фотографии, то это всегда и без исключения тот самый взгляд, в котором отражены самые существенные черты его характера, если не сказать, души, —

и вот с таким человеком можно и хорошо иметь дело, —

если же человек изменился настолько, что в нем уже нельзя узнать прежнего, тогда… тогда нам приходится долго и внимательно к нему присматриваться, прежде чем между нами восстановится добросердечное отношение, —

казалось бы: мы для того и приходим в этот мир, чтобы развиваться и изменяться, —

и чем круче и дальше заброшена в будущее кривая нашего внутреннего развития, тем лучше для душевной эволюции, однако на деле оказывается как раз наоборот: чем идентичней выражение глаз у ребенка и сорокалетнего человека, тем чище, достойней и, как ни странно, симпатичней представляется нам этот последний, —

поэтому когда человеку в возрасте говорят: «Ты совершенно не изменился», то это следует понимать скорее как комплимент в редчайшем умении пронести через испытание временем хрупкое и волшебное зерно детства, —

вот почему, чтобы понять себя, мы обращаемся к детству: река жизни течет от истока к устью, —

и мы, подчиняясь космическому закону возраста, от рождения двигаемся к смерти, но наше взрослеющее и набирающее с каждым годом мудрости сознание, подобно форели в горном ручье, тихо плывет в обратном направлении: от будущего в прошлое и от зрелости к детству, —

да, там и только там спрятаны ключи от нашей судьбы, и записаны, подобно школьным шпаргалкам, ответы на те главные вопросы к жизни, которые мы будем ей задавать по мере осуществления собственной биографии, —

стало быть, чтобы оставаться верным себе, нужно всего лишь помнить основное выражение своего лица, в основе которого, разумеется, лежит и наиболее характерный взгляд, и по возможности придерживаться его, —

остальное, как говорится, приложится.

К сожалению, на каждом шагу в жизни приходится наблюдать тот феномен, что самые лучшие наши чувства – ив первую очередь чувство любви, да, именно искренней, бескорыстной и бескомпромиссной любви как единственной психической энергии, способной без каких-либо «но» оправдать наше земное существование – по отношению к нашим родным и близким зачастую оказывается не то что полностью невозможным, но как бы воплотимым лишь в малой доли: в том смысле, что любая и не однажды пережитая житейская ситуация, в которой любовь должна была бы выразиться, что называется, по максимуму, на самом деле только приводит к разочарованиям, —

и разочарования эти тем неожиданней, глубже и горче, чем настойчивей обе стороны пытаются задействовать самое лучшее в себе, —

а это действительно любовь, и голос сердца нас не обманывает, – и вот поневоле образуется некий неиспользованный и по сути неиспользуемый резервуар тонкой энергии, который, накапливаясь в душе, постукивает в наши сердца, подобно пеплу Клааса, но ответа не находит: двери посторонней души для нашей любви и двери нашей души для посторонней любви по каким-то непонятным роковым причинам взаимно закрыты на замок, —

и все ограничивается смутным ощущением непонятной растерянности, странного очарования, глубочайшего недоразумения, субтильного томления, бессмертной надежды, убийственной тоски и неизбывной скорби, как при восприятии музыки позднего Моцарта, когда благороднейшие наши душевные побуждения пробуждены, но выхода не находят, —

да, в такие особенно запоминающиеся минуты хочется думать и верить, что описанные выше психические энергии не исчезают из мира, но растворяются в небе, точно бунинское «легкое дыхание», —

и какая-нибудь восприимчивая поэтическая натура способна выловить их из космоса и заново использовать: уже в творчески-преобразовательных целях, —

и как упомянутые мысль и вера лежат в основе любой прекрасной мечты, и мечта эта сопровождается обычно чудесным блеском в глазах, так вечное неосуществление мечты вызывает чувство великого опустошения, и оптический аналог его – долгое, вплоть до потери времени, созерцание потухающего огня, —

и, конечно, хотелось бы надеяться, что человек, переживший сполна то и другое, сделается хоть чуточку просветленным, потому что сколько же можно спотыкаться об одни и те же грабли? – так думал Будда, —

но нет, между блеском мечты и ее угасанием нет, по-видимому, никакой «золотой середины», —

а если и есть, то это всего лишь состояние, которое в простонародьи именуется старостью.

Много воды утекло с тех пор, как в уши мира прозвучали вещие слова об абсолютном первенстве любви, —

и что же? приумножилась ли в мире любовь? вряд ли, ее удельный онтологический вес в людях как будто неизменяем: наподобие иных постоянных величин в физике и математике, —

зато приумножились в человеческой душе печали: от рассекающего душу надвое сознания, что любить окружающих безусловной любовью – то есть ничего общего не имеющей с половым влечением, родственными связями и взаимной симпатией – с одной стороны, надо: поскольку выше этого как будто нет ничего и не может быть в мире, но, с другой стороны, именно такой любовью любить чужих людей как раз и нельзя: поскольку это попросту противоречит натуре человека, —

и вот из этой глубочайшей антиномии, как ребенок из чрева матери, вышла первородная вина, —

и она до сих пор в той или иной степени живет в сердце каждого человека, —

и ее следы – это явственно ощущаемые нами угрызения совести, когда мы недодали любви, заботы, нежности, да и просто внимания тому, кто волею судьбы или по стечению обстоятельств оказался в заветном круге нашей родственной близости, и кому – упорно нам кажется – мы вполне могли бы все это дать.

Но время проходит, и оно пройдет, или, что печальней всего, оно уже прошло безвозвратно, —

и самое главное, для чего мы родились, нами упущено, навсегда,—

бывает, правда, что жизнь дает нам последний шанс отыграться и исправить упущенное, но мы опять и в который раз проваливаем экзамен на любовь, —

и ладно бы оправдаться провозглашенной великим Шопенгауэром неизменяемостью характера: ибо не существует в мире лучшего оправдания, —

правда, мы принимаем это оправдание, но начисто изгнать из души угрызения совести даже оно не в состоянии, —

иными словами, от нас требуется невозможное, —

и мы, вместо того, чтобы с гордо поднятой головой твердо указать на сие космическое недоразумение, опускаем глаза долу, съеживаемся и… соглашаемся с невозможным, потому что в глубине души чувствуем, что только оно может спасти нас.