впрочем, и это восхождение вам зачтется, —

итак, это была ваша вторая лестничка в небо.

Музыкальная гармония и только она одна сохраняет наш мир и правит этим миром, то есть в той степени, в которой отношения между людьми перестают «звучать», как говорят музыканты, —

в той самой степени в мир входит феномен, который моралисты именуют громким словцом «зло», —

так что, зная этот мировой закон, вы и ваш сосед, еврей-профессор-искусствовед, приехавший давным-давно из Санкт-Петербурга и проживающий двумя этажами выше, встретившись случайно на улице, в магазине или в лифте, общаетесь самым сердечным образом, —

вам действительно есть настолько много о чем поговорить, что, кажется, душевный разговор, раз возникнув и приняв классическое «русское русло», уже никогда бы не остановился, —

однако существует опасность, что один из вас будет с «аппетитом», как говорил Тургенев, говорить только о себе, слушая собеседника лишь для проформы, —

ведь вы оба в конце концов авторы, а какой автор интересуется другим автором? ему нужны только собственные читатели или слушатели… впрочем, за себя вы поручиться можете, а вот за вашего соседа вряд ли, кроме того, вы, следует предположить, на подобном одностороннем диалоге уже «собаку съели», —

и вот вы упорно не приглашаете друг друга в гости, и даже при случайных встречах не говорите часами, хотя взаимная симпатия между вами есть, хотя пообщаться о «высоких материях» вам, кроме как друг с другом, больше и не с кем, и хотя всякий раз, когда разговор обрывается по сути не начавшись, вы испытывате очень субтильное и очень тягостное чувство, и ваш сосед-профессор, наверное, тоже, —

и все-таки вы боитесь сделать решающий шаг и распахнуть двери стихийного общения, а ведь наверняка из этого вышло бы больше хорошего, чем плохого, —

и оправдание вашей взаимной уютной трусости необходимостью «держать дистанцию», дабы не разрушить хотя бы то, что есть, —

оно, это оправдание, при внимательном рассмотрении, не выдерживает критики, —

в конце концов, разве на одной дистанции зиждется музыкальная гармония? и разве не бывает в музыке острых диссонансных всплесков и полного катартического примирения? да, все это бывает, но только не у самого великого музыканта: И.-С. Баха, зато у второго по значению музыканта: Моцарта, —

и как пушкинский Сальери в финале оправдывает свое злодеяние сомнительной ссылкой на Микеланджело, так по крайней мере вы – о вашем славном соседе я, понятно, судить не берусь – вынуждены оправдывать ваше странное, но по-своему оригинальное и, главное, вполне искреннее общение с соседом-профессором с верхнего этажа ссылкой на первого музыканта, а не второго, —

нет, а ведь воистину есть в нем – этом вашем необычном общении – что-то отдаленно похожее на баховскую тональность, —

и если вас спросят, что же именно, вы без запинок, как хорошо выученный урок, должны ответить (ради бога, примите всерьез мою подсказку): главное – это когда люди субстанциально, то есть день и ночь и пожизненно, связаны пусть тонкой, зато несокрушимой взаимной внутренней симпатией, —

а вот сколько и как они при этом общаются, не играет по сути особой роли, —

и в качестве доказательства: ведь ни разу еще не случилось, чтобы даже при самой мимолетной встрече с вашим соседом в ваших глазах, как и в его, не появилась мгновенно, независимо от настроения и почти против вашей воли выражение искреннейшей теплоты и симпатии, —

и это будет ваша третья и пока последняя веревочная лестничка в небо, любезно предоставленная вам вашим соседом.

Итак, семейная драма Льва Толстого, которую мы читаем запоем: как «Войну и мир» или «Анну Каренину», —

потому что: когда за каждым шагом учителя следит мировая пресса и ни один строгий взгляд в сторону из-под кустистых бровей не может ускользнуть от завороженного зрителя, когда слышен, кажется, и хриплый шепот, и приглушенный кашель, и когда малейшая подробность двойного ухода Героя— от семьи и от жизни – почтительно улавливается в первых рядах и добросовестно передается на задние ряды и галерку, а дальше тем, кто не попал в зрительный зал и толпится за дверью, —

что же, тогда уже не до внутренней работы, которая всегда свершается наедине и в глубине души, тут не пропустить бы следующую – и наверняка в драматическом плане драгоценную – деталь, как то: вернется ли Герой к жене? поедет ли она за ним? что будет с детьми? где поселится великий отшельник? и каково будет в монастыре отлученному от церкви? и так далее и тому подобное, —

и не в том дело, что во всем, что касается позднего Льва Толстого, нет духовности – напротив, духовности там хоть отбавляй! – но это именно духовность, вызывающая дараматическое возбуждение, восхищение, потрясение, а также неизбежное и неустранимое эстетическое смакование по поводу возбуждения, восхищения и потрясения, коих общий знаменатель есть то не совсем здоровое любопытство, которое, правда, не в силах погасить поистине гомеровскую по масштабу толстовскую духовность, но которое все-таки бросает на нее весьма компрометирующую тень, —

взять хотя бы отречение Толстого от искусства, в том числе и собственного: когда Франц Кафка перед смертью завещал своему другу Максу Броду сжечь все свои сочинения, я ему верю: как-никак предсмертная воля, святая святых, Макс Брод мог бы это сделать, и никто его бы за это не осудил, —

и исчезли бы в небытие рукописи: быть может, единственные, которые по своему художественному весу не уступают толстовским, —

однако, рукописи, как известно, не горят, —

а вот мог бы, например, несмотря на булгаковский постулат, Лев Толстой до конца и всей душой своей желать, чтобы написанное им по какому-нибудь волшебству раз и навсегда исчезло бы из этого мира? думаю, что нет, —

здесь-то и притаилась, как мне кажется, та самая Кощеева игла «непрямоты и неискренности», которую замечательно подметил в Толстом Владимир Соловьев.

Да, я верю Кафке и не верю Толстому по части горящих рукописей, ибо разные у них по жизни роли, а только исходя из художественной специфики предназначенной человеку роли можно адекватно понять его поступки, —

и Льву Толстому важно было сыграть роль величайшего писателя плюс (!) к тому приблизительно равного Будде и Иисусу нравственного учителя, —

причем учитель шел по пятам писателя, как бы постепенно его поедая и питаясь его плотью и кровью: гениальная по сути конфигурация, потому что естественная участь любого художника рано или поздно исписаться, то есть сказать все, что суждено ему было главного сказать миру, —

исписались и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь, и Достоевский, и все, все, все без единого исключения: великий художник просто должен исписаться и только графоман пишет вечно, —

исписался и Лев Толстой, но исписываясь он превращался не в мирного старца, мудрого философа и доброго семьянина, а в страстного проповедника, который выиграл и на вегетарианстве, и на благотворительной деятельности, и на разрушении православия, и на распространении индуизма в России, и на подтачивании собственных основ, —

но едва ли не больше всего он выиграл на безоговорочном отрицании художественного творчества вообще и собственного литературного наследия в частности, —

и надо ли говорить, что учительская роль заложена была ему в колыбель точно так же, как и писательская? поначалу в виде беспощадного анализа и самоанализа – тайные и чрезвычайно плодотворные пружины его творчества – а потом в гораздо менее приглядном облике проповедей и поучений.

И потому всякий раз, когда я всматриваюсь в маленькие колючие глаза этого величайшего прозаика мира, когда ввинчиваюсь пытливой мыслью в бесконечно знакомые, хрестоматийные и дорогие мне серые буравчики, что могли проникать как в любую микроскопическую пору бытия, так и рассматривать мир как бы с орбиты космического корабля, и когда я мысленно спрашиваю эти все-таки по большому счету судящие глаза, как же можно судить людей и за что, оставаясь при этом мудрецом и мыслителем, —