Итак, все говорит о том, что в нас существует как бы несколько равноправных центров, но мы инстинктивно закрываем на это глаза, пытаясь свести их к единому и обозримому центру: кстати говоря, мастерское и правдоподобное воплощение произвольного множества таких мнимо несоприкасаемых взаимно персональных центров и есть главная черта великого актера, —

и мы где-то сродни им, но нам не хватает таланта, а без него наше нутряное двойничество остается смазанным и неубедительным: быть может, правда, его смазанность и неубедительность задним числом как раз и показывают, что оно, это двойничество, в данном человеке не состоялось, —

стало быть, не во всех людях живут двойники, и большинство из нас убеждены в существовании некоего психологического центра, из которого вытекают все их чувства и поступки, —

каков он, спрашивается? прежде всего на ум здесь приходит характер, который по Шопенгауэру неизменяем, но разве можем мы сказать заранее, как поведем себя в той или иной экстремальной ситуации? и разве не меняется характер с возрастом, причем так радикально, что в зрелом человеке иной раз не узнаешь уже прежнего юношу? —

затем идет пол вкупе с эротическими фантазиями, и вот здесь уже искать какое-либо единство бесполезно: даже любящие супруги не застрахованы от тайных симпатий на стороне, и если бы они в них откровенно признались себе и другим, тотчас же рарушилось бы то более-менее законченное представление, которое о них сформировалось в обществе, в близких им людям, да и в них самих.

И тем не менее я не знаю никого, кто так вот просто заявил бы о себе: да, во мне живут разные и несовместимые люди, —

каждый, напротив, внутренне убежден, что, несмотря на потрясающую противоречивость натуры – которой все мы склонны гордиться и по праву: ведь чем противоречивей, тем мы глубже и интересней – в нем все-таки присутствует душевное единство, —

да, оно может залегать на недоступной глубине, но оно есть, и это главное, —

стало быть и задействовать его нам по силам: пусть не здесь и сейчас, а когда-нибудь потом и при других обстоятельствах, —

вот только на протяжении жизни оно почему-то так и остается незадействованным, зато латентная уверенность в возможности его раскрытия при одновременном и пожизненном неиспользовании такой великой возможности лежит, как мне кажется, в основе нашего игрового восприятия жизни, —

и как почти любое живое существо на земле, когда ему хорошо, затевает игру, так человек, подобно котенку, играющему со своим хвостом, играется с представлением о своей душе, —

поскольку же душа его есть место встречи всех иномирных сущностей и существ, как то: бога и богов, ангелов и демонов, смерти и бессмертия, и так далее и тому подобное, постольку в игру, но игру абсолютно серьезную и даже экзистенциальную, вовлечены суммарные измерения жизни и бытия.

Короче говоря: там, где есть подлинная антиномия, там есть и условия для настоящей игры, а так как все в жизни глубоко антиномично и сама жизнь суть воплощенная, живая антиномия, то и игру можно смело считать первоосновной философией жизни, —

и вот одним из аспектов жизни как игры и является как раз наше, можно сказать, врожденное убеждение в наличии в нас психо-метафизического центра при полной невозможности найти и зафиксировать его: это вместе и основная тональность нашего восприятия мира, —

в самом деле, с точки зрения новейших достижений физиологии мозга душа – как гипотетическое олицетворение психического центра – только соприкасается с мозгом, но отнюдь с ним не идентична, —

и как радио ловит разночастотные звуковые волны, не воспроизводя их, так мозг, судя по всему, лишь посредничает в душевной жизни, не создавая последнюю, —

истинный центр человека – как, впрочем, и мира – отсутствует, но отсутствие никоим образом не означает несуществования, —

нет, отсутствие помимо несуществования как раз и делает и мир, и человека неизбывно загадочными, ибо сама попытка прояснить Непроясняемое implicit заложена в природе отсутствующей истины, да вот вам пример, —

почему Пушкин невзлюбил Александра Первого (как и директора Лицея Энгельгардта), хотя добровольно преклонился перед его сыном-преемником? как мог он написать довольно пошлую эпиграмму на свою любимую героиню – Татьяну? и разве можно отрицать досконально исследованную В.В. Вересаевым непроходимую бездну между Пушкиным-поэтом и Пушкиным-человеком? да и каждый из нас разве сам не ощущает некую темную непроницаемую сердцевину в ослепительно светлом феномене Пушкина? но сделаем ли мы отсюда вывод, что в Пушкине жило несколько людей? или будем искать сокрытое объединяющее начало всех известных нам пушкинских ликов? и тот, и другой вариант с неизбежностью заводят в тупик, —

а путь как был, так и остался один: вполне понять и прочувствовать великое отсутствие человеческого центра.

Но точно также и романический персонаж не имеет центра, более того, любой удавшийся художественный образ зиждется исключительно на иллюзии бесконечного приближения к некоей условной, предположительной сердцевине, которая тем для нас, воспринимающих искусство, ощутимей и конкретней, чем безусловной она, эта сердцевина, отсутствует, —

в самом деле, описание персонажа подобно вбрасыванию пучков света в абсолютный и непроницаемый мрак: то, что высветилось, нас вполне убеждает, но при этом мы забываем о «темной материи», окружающей световые пятна, —

попробуйте представить себе, что делал герой до, после и в промежутках между описанными сценами-световыми пятнами, и вы будете потрясены невозможностью подобного – и удовлетворительного для вас – представления, —

а значит: что это за человек, коего возомнили вы ближе иных вам близких людей? в каком измерении он пребывает? и почему, воодушевляясь им в одни: прекрасные, лучшие, возвышенные минуты жизни, вы забываете о нем в другие минуты, растянувшиеся на годы, десятки лет? что это вообще за странная межчеловеческая связь? и есть ли у нее субстанция, способная ее онтологически оправдать?

Итак, художественный персонаж лишен сердцевины, тем самым непредставимо до конца и выражение его лица и глаз: художник, правда, подбрасывает нам их описание, но это опять-таки как хождение к линии горизонта: вы к ней приближаетесь, а она от вас удаляется, —

и нигде вышеописанная амбивалентность не проявляется с такой зрительной ясностью, как при удавшейся экранизации литературного произведения: когда найден актер, оптимально сыгравший героя, мы уже не хотим представлять последнего иначе, как в облике данного актера, —

однако стоит нам вернуться к литературному первоисточнику, как становится очевидным, что персонаж все-таки не идентичен актеру, а поскольку лучшей игровой альтернативы нет, стало быть и реального человека, который мог бы быть отождествлен с вымышленным персонажем, попросту не существует в природе, – но как человек— ведь персонаж тоже человек— может не иметь лица? здесь тайна творчества, проливающая свет и на загадку центра у всех нас, так называемых «простых смертных»: мы живем так, как будто он есть – ведь из него исходят все наши волевые побуждения – но зафиксировать его нам никогда не удается, —

так точно наше лицо и наши глаза могут выражать сколь угодно несовместимые между собой эмоции: мы всегда будем искать за ними «глубочайшее душевное и духовное единство», —

и не только искать, но и, как ни странно, находить его: находить, снова терять, опять находить и в который раз терять – и так до бесконечности, потому что наш центр подобен «черной дыре», в которую проникнуть физически невозможно и которая смыкается… с самой обыкновенной периферией, —

человеческий взгляд поэтому нагляднейшим образом демонстрирует основное положение философии отсутствия: душа существует, но существует как иллюзия, и все-таки иллюзия есть единственный способ существования души.

Если вам когда-нибудь захочется прославить красоту русской женщины, потому что, во-первых, вы сами на нее уже тысячу раз обращали внимание, а во-вторых, вы успели заметить, что иностранцы полностью разделяют ваше мнение, то, чтобы не ломиться в открытую дверь и не изобретать велосипеда, вам придется начать издалека, —