и все-таки, если как следует взвесить обе (противоположные) составные вашего пронзительного безмолвствования, то вторая и светлая его субстанция немного будет перевешивать первую и темную: это и есть тонкий, но решающий намек на то, что жизнь, несмотря ни на что, есть все-таки великий дар, —

а дареному коню, как известно, в зубы не смотрят, —

хотя взгляд человека, если ему подарили хромую, скажем лошадь, —

читай в переносном смысле: сделали подарок, который ему, что называется, «даром не нужен», —

этот взгляд, может статься, побудит вас взглянуть на дело совершенно с другой стороны.

Наблюдая, как хулиганы избивают мальчишку, а мальчишка бьет палкой собаку, как собака задирает кошку, а кошка хватает птичку, как птичка проглатывает жука, и только жук мирно поедает листок, —

да, в который раз став свидетелем того, что в природе, несмотря на ее первобытную красоту и образцовую для нас, людей, гармонию, нет по сути ничего кроме борьбы за выживание, —

причем воистину борьбы не на жизнь, а на смерть, да еще продолжающейся ровно столько, сколько отпущено жизни тому или иному живому существу, —

итак, засвидетельствовав в который раз сей вечно повторяющийся спектакль, мы поневоле вспоминаем о главной заповеди Будды, гласящей, что именно страдание и смерть, поистине безраздельно царящие на земле, призваны вызвать инстинктивное и безграничное сочувствие в человеческом сердце.

Однако сочувствие, далее, по мысли создателя буддизма, должно пробудить в нормальном человеке столь же беспредельную любящую доброту, —

ну, а вот дальше нее в нравственном отношении идти уже, собственно, некуда: здесь предел и воплощение идеала, —

и тем не менее, несмотря на внутреннюю красоту буддийского учения, не знающую аналога, нам приходится – и прежде всего на собственном опыте – отмечать, что игра жизни и смерти именно в природе, где кроме нее на самом деле ничего больше нет, и вправду в человеческом сердце вызывает поначалу безусловное сочувствие, —

но дальше это чувство, как иная река, раздваивается: и один ток сочувствия – географически находящийся в азиатских регионах – движется ко всеобъемлющей буддийской любящей доброте, а другой его ток – протекающий через психику всего прочего человечества – впадает (так река впадает в море) в общее, громадное и неопределенное ощущение некоторого непостижимого и, я бы сказал, величественного недоумения от происходящего на земле и, в частности, в природе, —

а вот от этого недоумения до некоторого благородного удивления – ведь как-никак перед нами нерукотворный Ход Вещей! – поистине один шаг, —

и еще меньший шаг отделяет удивление от восхищения.

Да, наше лицезрение окружающего мира, как ни крути, напоминает созерцательно-восторженное наблюдение жестоких римских зрелищ, то есть до тех пор, пока с нами не произошло большого или малого несчастья, мы, хотим того или не хотим, являемся зрителями – иногда явными, иногда тайными, но зрителями – чужих страданий, —

и они нам не то что бы доставляют удовольствие, но без них, действительно, жизнь становится вдруг невыносимо скучной, —

когда же страданья касаются нас самих, мы с верхних скамей сходим на арену, из зрителя превращаясь в гладиатора, —

и тогда уже другие наблюдают за нашими страданьями, —

но само разделение людей на зрителей и гладиаторов в западном мире остается, —

и понятно, что рано или поздно и особенно на фоне той самой великолепной буддийской любящей доброты, к которой мы, можно сказать, случайно прикоснулись, нам будет в глубине души немного стыдно за это наше гладиаторское отношение к миру, —

но все-таки никогда уже отныне нам не удастся подняться над философией бесцельной и бессмысленной игры как первого и последнего слова о мироздании.

Это случилось в те близкие для нас времена, когда на Земле свирепствовал коронавирус, и из каждой сотни заразившихся людей один тяжело страдал или даже умирал, а остальные девяносто девять не чувствовали никаких симптомов, —

итак, в одну из таких суровых годин и под Рождество, в Мюнхене и в доме, в котором я проживаю вот уже двадцать лет, в лифт вслед за мной вошла моя соседка-турчанка: пожилая полная женщина со слегка кривоватым ртом и ироническими жабьими глазами, —

она, как и я, были без масок, хотя мать ее тяжело больна, да и жена моя тоже, а лифт, что там ни говори, есть прямая зона риска: о, это субтильное и чудовищное разделение людей на тех, кто всеми силами предохраняется от новой синтетической заразы, и тех, кто по старинке надеется либо на удачу, либо на крепость своей имунной системы, —

и вот я уже протянул руку, чтобы нажать кнопку – мы живем на одном этаже – как подъездную дверь открыл третий сосед: пожилой немец с голубыми, как летнее небо, глазами и более-менее арийскими чертами лица, его квартира находилась этажом ниже, —

и кнопка лифта осталась не нажатой, а дверь соответственно открытой: мы молча ожидали немца, таковы элементарные законы приличия, и так было всегда в нашем доме, —

но с некоторых пор кое-что и изменилось: это чувствовалось по тому, как умышленно долго копался наш третий сосед в почтовом ящике, —

надо полагать, что больше всего на свете он хотел бы, чтобы мы уехали без него, однако бывают же случаи, когда некоторая благородная вредность вступает в дружеский союз с законами приличия: переглянувшись с турчанкой, я ясно понял, что это именно и произошло, —

она даже спросила его на ломаном немецком, едет ли он с нами, —

и надо представить себе, что в этот момент творилось в его душе! какая борьба между висящим в воздухе страхом заражения и бессмертной человеческой честью! а ведь он не только в общественном транспорте и магазинах – что предписано законом – носил маску, но и на улице, и в подъезде, и тем более в лифте, —

и честь, нужно отдать ему должное, одержала в нем победу над инстинктом выживания, —

громко замкнув, наконец, почтовый ящик, он заскочил к нам в лифтовую клеть и, что самое потрясающее, на нем не было маски, —

более того, он стал нас даже поздравлять с Рождеством и желать здоровья, что автоматически означало умножение вероятности заражения: все-таки открытый рот опасней закрытого, —

так что без каких-либо громких слов мы поехали в тот памятный день не к одним только верхним этажам, но и как бы к высшим рубежам, в чем бы они ни заключались, —

но что самое приятное: заглянув внимательно в глаза соседу-немцу, я не увидел там и следа того оттенка, который так замечательно выражен в отечественной поговорке: «Посмотрел – как рублем подарил», и который можно было бы предположить в каждом, кто оказался бы на его месте, —

вот и говори после этого, что в нынешней жизни нет места подвигу.

У индейцев из племени йуку есть странный обычай: рассказчик племени, поведавший слушателям древнейшую легенду их рода, должен обязательно отвернуться от них и, повернувшись к тому мифическому месту, откуда якобы исходит легенда, сказать: «Это было на самом деле», иначе, как гласит обычай, легенда может проглотить как рассказчика, так и его слушателей, —

не иначе здесь и сейчас: пока мы не осознаем, что жизнь наша сложилась вполне удачно, как бы она ни сложилась, в глубине души останется некоторое тонкое и неизбывное беспокойство, —

тут действительно очень важно, чтобы под занавес каждый мог сказать о своей жизни: «Это было на самом деле», то есть должно быть твердое и необманчивое чувство, что из предоставленных нам возможностей мы сделали все, что могли, —

тогда и жалеть не о чем, и мечтать ни к чему, и все встает на свои места, как в хорошем романе, —

и человек как художественный персонаж – неважно, главный или второстепенный – обретает уверенность, что он наилучшим образом сыграл вверенную ему роль, —