так что, взглянув нечаянно в глаза воистину страдающего, поймав его обнаженный, стыдящийся собственной наготы взгляд, и прочитав в этом взгляде извечный вопрос о том, почему он и без вины виноватый, мы, хотим того или не хотим, обнаруживаем наконец-то в личности страдающего его центр, которого мы не могли найти, пока страдающий человек был человеком радующимся жизни, —

увы! этот центр теперь напоминает брешь в полусломанном старом доме, когда во дворе лежат кучи щебня и камня, где-то в стороне замер в позе богомола подъемный кран, дальние стены еще стоят, но передняя стена, с улицы, уже проломлена, и в ней, несмотря на обвалившийся потолок и провалы в стенах, едва-едва угадывается планировка комнат, но только человеком, который был здесь в былые славные дни и видел милые уютные комнаты с мебелью, декорациями и прочей согревающей сердце домашней утварью, —

человек же, который прежде здесь никогда не бывал, не может в воображении восстановить разрушенный интерьер, —

и так точно по взгляду смертельно страдающего трудно представить себе его личность в те времена, когда он в полной мере радовался жизни, —

и только сравнение ее с былым и уютным интерьером дома, пошедшего на слом, остается в силе, —

право, иногда кажется, что на такого человека лучше смотреть глазами людей, никогда его не знавших: ведь им и в голову не придет вспоминать о былой обстановке комнат, —

они склонны думать о том новом доме, который скоро будет построен на месте полуразрушенного, —

и такой взгляд, как ни странно, облегчает страдания самого страдающего.

Все-таки никакой привычкой, никакой силой характера, никакой природной мудростью и даже никакой верой в бога нельзя объяснить то встречающееся на каждом шагу в жизни пусть вынужденное поначалу, но в конечном счете выстраданное, прочувственное и оттого вполне искреннее и добровольное смирение с внезапно постигшей вас катастрофой, которая может выражаться либо в полной потере имущества, либо – по возрастающей – в потере личной свободы, далее, потере очень близкого человека, и наконец в предстоящей неизбежной потере собственной жизни, —

и дело тут в том, что обозначенное примирение свершается на такой душевной глубине, куда не может «донырнуть» привычка, где по причине экстремальных глубинных условий не в силах жить и дышать все слагаемые человеческого характера, и куда – тоже вследствие толщи воды – не проникают ни свет мудрости, ни наитие веры, —

поистине здесь, как и в отдаленных космических пространствах, действуют лишь первоосновные элементы, —

и быть может важнейшим из них является то самое великое равновесие бытия и небытия, о котором так любят рассуждать философы всех мастей и с которым вы сами до поры до времени не сталкиваетесь, —

то есть именно до тех пор, пока вас не постигает великое горе, —

и вот тогда, как в самый первый момент после пробуждения ото сна или в самый последний момент перед засыпанием, а также как в иные и непонятно откуда являющиеся моменты полной физической прострации, вы вдруг совершенно отчетливо сознаете, что принципиальной разницы между прежней жизнью, когда вы были здоровым, в личном плане счастливым и социально процветающим субъектом, и все у вас было «как доктор прописал», и теперешним плачевным, со стороны кажущимся «адским» состоянием, когда у вас, как у того библейского Иова, все взято, нет никакой, а вы всю жизнь, оказывается, прожили во власти иллюзии такой разницы, – и вот на это уже первоосновное сознание, как на сердцевину луковицы, нарастают и нанизываются и привычка смиряться с житейскими бедами, и мужество как важнейшая черта характера, и мудрость, учащая вас, что рано или поздно человек теряет все, что приобрел в течение жизни, и укрепляющая вас в любых испытаниях вера, —

так на атомы «нарастают» молекулы, на молекулы органические соединения: все более и более сложные, —

и все-таки эта вроде бы простейшая истина о том, что любые потери и приобретения подобны гирькам на онтологических весах, которые то кладутся, то убираются, а взвешивается на чашках весов в конечном счете одна великая и просветленная пустота, и эта пустота – наша сокровенная суть, —

да, все-таки эта простейшая буддийская истина кажется нам настолько сложной и непостижимой, что мы склонны приписывать ее господу-богу или иным высшим силам, —

так уж мы по всей видимости созданы, —

оттого почти всегда, когда мы по той или иной причине пытаемся пробраться к сердцевине метафизической луковицы, у нас на глазах, точь-в-точь как при расчищении луковицы обыкновенной, появляются слезы: они и показывают, насколько всем нам внутренне чужд великий буддизм.

Как европейские евреи в Третьем рейхе сначала потеряли свои магазины и возможность достойно зарабатывать на жизнь, потом вынуждены были переселиться в гетто, откуда их отправляли в трудовые лагеря, а последней станцией были лагеря смерти, —

и каждая из этих промежуточных фаз вызывала поначалу у них ужас и шок, но потом они к ней привыкали и им казалось, с одной стороны, что хуже уже быть не может, а с другой стороны привычка и надежда, эта двойная и самая мощная паутина жизни, снова и снова опутывала их тела и души, —

так точно и вы, мой читатель, сначала теряете молодость, потом здоровье, потом все ваши лучшие ваши чувства и мысли, которыми вы когда-то жили и гордились, и наконец у вас забирают ваше тело со всеми его проявлениями: как физическими и грубыми,

так и самыми тонкими, причем вас самих, как правило, напоследок из близкого и бесконечно дорогого ему окружения родного дома отправляют в больницу, где вы и умираете, —

причем, если как следует разобраться, ничего особенного и не произошло: просто вам пришлось вернуть жизни то, что вы у нее взяли, —

да, и волшебство детства, и очарование женской любви, и волнующая радость открытия мира физического и духовного, и общение с хорошими, а еще лучше, близкими по духу людьми, без которого вообще нет жизни, дальше: чувства и мысли, и само тело человека, —

все это, оказывается, было дано вам, что называется, напрокат, а значит, все это рано или поздно вам придется возвратить, —

и радикальная возврата долга, которая в народе еще называется смертью, может произойти именно так, как описано выше, то есть мыслимо страшным образом, но может быть все оформлено и гораздо «гуманней»: это в том случае, если вы попадете в так называемый «список Шиндлера», —

поистине для любого человека нет, не было, не будет и не может быть более экзистенциальной цели в жизни, чем оказаться в таком списке, —

и я сию минуту и от души пожелал бы вам, любезный читатель, как и себе самому, прочитать свое имя в «списке спасенных», если бы не парализующий страх не найти в нем вдруг имена самых близких и дорогих вам и мне людей.

Уйти из жизни от хронической болезни – это значит, как мне кажется, уйти наиболее предпочтительным способом, потому что страх перед смертью исчезает прямо пропорционально вашей притертости собственному хроническому заболеванию и вашей житейской слитности с ним, —

ведь с годами оно (заболевание) и впрямь начинает напоминать комнатную дверь, которую вы открывали и закрывали тысячи раз, —

в самом деле, разве не легче ли шагнуть в мир иной через знакомую дверь, —

и вот, примерившись к ней заранее – так примеряют время от времени дорогой воскресный костюм, годами висящий в шкафу – вы уже похожи на того славного путника, который, будучи вынужден идти ночью через лес, окликает самого себя в кромешной тьме и, слыша свой голос, с чуть большей бодростью продолжает путь, —

и вы правы! ведь смерть к нам когда-нибудь обязательно придет, но никто из нас не знает точно, когда именно и при каких обстоятельствах она придет.

И тогда, по мере набирания возраста, начинаешь невольно повнимательней присматриваться к собственным хроническим заболеваниям, —