Мне нечего терять. Не обращаю внимания на маты и крики опомнившихся секьюрити, топот ног по лестнице. С разбегу влетаю в огромный стол, чудом удержавшись на ногах.

Лукас не один. Двое мужчин, узнаю в них вчерашних посетителей казино, и дама неопределенного возраста в ярко-красном брючном костюме. Похожа на бандершу, а не на бизнес-леди, впрочем, так и есть. В тот момент мне плевать на социальный статус присутствующих.

Боль. Охранники настигают, скручивают мне руки за спиной, насильно ставят на колени на мягкий ворс ковра. В воздухе сгущается изумление. Четыре пары глаз недоуменно смотрят на меня — босую брюнетку в дорогом платье, с укладкой, с заплаканными, безумными глазами… и босиком.

— Отставить! — разлается негодующий голос Лукаса. — Виктория, ты… ты лишилась рассудка?

В его голосе предупреждение и обещание семи египетских кар — я плохо вижу через пелену слез, чувствую кожей. Причин множество. Нарушила переговоры, ворвалась без спросу, дала визитерам повод обсудить произошедшее, сломала вчерашний имидж личного помощника главного. Это не имеет значения. Я знаю, что моя мать в опасности. Я хочу верить, что она жива. Что я смогу ее спасти. Что потом, все равно.

Меня отпускают — видимо, думают, что никуда я не денусь. А я не принадлежу самой себе. Лукас выходит из-за стола, руки скрещены на груди, сверлит меня взглядом. Вот сейчас огласит приговор. Я не могу терять времени.

Кидаюсь ему в ноги, в буквальном смысле. Обнимая колени, сбивчиво рыдаю, пытаюсь объяснить, что произошло. Вряд ли внятно получается. Пальцы свело, он итак сильно сжаты, что простреливает болью, когда Лукас пытается их разжать, без особой нежности.

— Уберите ее отсюда! Сейчас же!

Меня накрывает. Трясу головой, вырываюсь из грубых захватов охраны. Форменная истерика. Конечно же, главный босс не намеревается развлекать гостей подобным, как и выслушивать рыдания очередной рабыни, пусть даже на ступень превышающей всех остальных.

Меня тащат. Не ведут, именно тащат, больно сжав предплечья. Голос Лукаса глухой, словно сквозь вату.

— Приношу извинения, рабочие издержки. Итак, Людмила, я жду ваших пояснений: как вышло, что клиент недоволен поведением вашей лучшей эскортницы?..

Я не верю. Он не может так от меня отмахнуться и решать вопросы, которые и рядом не валялись с тем, что сейчас происходит у меня внутри. Но меня вытаскивают в коридор и продолжают тянуть дальше. Не бьют, видимо, на это счет были четкие указания. А я теряю связь с реальностью. В голове набатом пульсирует оно и то же:

Мамочка, нет. Только не ты. Прошу, только не ты.

Рыдания выгибают судорогой. Я не чувствую боли, когда меня осторожно, но в то же время без особой нежности толкают на пол пустой комнаты. Скрежет замка режет нервы и сгибает меня пополам.

Рыдаю, понимая, что, возможно, уже поздно. Проклинаю Вэл и Лукаса. Им ничего не стоило спасти меня и, возможно, мою маму!

Время останавливается. Давит ледяной глыбой, не позволяя встать на ноги. Я так и лежу, свернувшись калачиком, посреди комнаты, в той самой позе, в которой меня оставили. Все было зря. Я могла выжить в этом ужасном мире, но не тогда, когда это предполагает отказ от родственных связей. Я проиграла. Но, возможно, умирающим дадут последний шанс…

Время играет против. Тревога окончательно лишает рассудка. Я уже не рыдаю, скулю, словно раненый зверь, обхватив себя руками, внутри стынет холод. Перед глазами — лицо мамы. Я как будто удерживаю ее на этом свете усилием своей мысли, и, если отпущу, шанса помочь ей уже не будет…

За окном вечерние тени, усилившийся дождь. Холодно, болят израненные гравием ступни, но я не замечаю боли. Слезы высыхают, внутри пустота. Я выгорела. Здесь, за десятки километров, не в состоянии помочь самому близкому человеку, в абсолютном неведении. Что дальше? Ничего. Лукас не простит проявления слабости. Не перед свидетелями, во всяком случае. Я только надеюсь, что больнее уже не будет.

…Яркий свет бьет в глаза. Я так и лежу на полу, потерявшаяся между забытьем и реальностью. Тело оцепенело. В тот момент я с пугающей ясностью понимаю: мне все равно, что будет дальше. Я не смогу жить, зная, что мамы больше нет.

— Вставай!

В его голосе пустота, как и в моей душе. Ни сострадания, ни беспокойства, ни ярости. Все верно. Какие эмоции могут быть по отношению к той, кого списали в расход?

Закрываю голову руками, трясу головой. Я все равно не смогу с ним говорить. Ему-то что? Одной загубленной из-за бездействия жизнью больше. Не заметит даже. Ему ничего не стоит раздавить меня, что уж говорить о тех, кого я люблю?

— Нет, ты как хочешь, конечно. — Свет ярче, зажигаются потолочные светильники. — Только лежа тебе будет неудобно это делать.

Любопытство и надежда бьют на поражение в эпицентр истерзанной сущности. Сажусь, недоверчиво глядя на Лукаса. В его руках телефон. Убедившись, что я его понимаю, мужчина кивает на диван у стены и подходит к журнальному столику. Кладет трубку имиджевого телефона на поверхность, набирает номер.

— Ты все понимаешь, верно, Виктория? Одно неосторожное слово, и я уничтожу вас обеих.

Гудки вызова заставляют меня вздрогнуть. Громкая связь. Нет времени задавать вопросы, откуда у Лукаса номер моей матери, и что все это значит. Я понимаю лишь одно: звонить мертвому никто не будет.

— Слушаю вас, — разлается родной голос. В этой обители зла он кажется игрой больного воображения. — Алло, говорите!

Волна радости буквально подталкивает меня, заставляя вскочить на ноги, в два шага преодолеть расстояние до журнального столика. Тянусь к трубке, но Лукас сжимает мое плечо, заставляя сесть, качает головой. Мне нельзя прикасаться к средству связи. Он контролирует процесс и в случае чего тут же нажмет кнопку отбоя.

— Мама! — счастье слышать ее размыкает голосовые связки, бежит согревающим теплом по венам. — Мамочка, что произошло? Ты где? Ты как?

— Вика! — чувствую удар всех ее эмоций, едва не сгибаясь пополам. — Доченька, что же это? Ты пропала… тебя найти не могут… где ты?! У меня не приняли заявление… тебя все ищут… на днях мне принесли деньги и сказали, от Виктории. Я чуть с ума не сошла.

Лукас смотрит на меня, не говорит ни слова. Я понимаю, что от меня требуется. Будь он проклят, однажды я сполна воздам ему за сегодняшний день! Но сейчас у меня связаны руки.

— Мама, все хорошо. Я… я в командировке, — произношу последнее слово медленно, вопросительно глядя на своего надзирателя. Лукас одобрительно кивает. — Я не… тебе должны были сообщить. Я… за рубежом, и здесь нет связи. У меня новая работа, она… тут подписка о неразглашении. Если бы я знала, что тебе не передали…

— Мне предали сегодня. Дочка, что это за работа? Откуда столько денег? Мне столько не нужно, я всего лишь хочу тебя обнять… ты когда приедешь?

Она жива. Это единственное, что имеет значение. Выжила и не пострадала. И на волне этой радости я готова выдумать все, что угодно.

— Не скоро, мама. У меня контракт на полгода. Связи с внешним миром строго исключены, мне сейчас просто разрешили убедиться, что ты обо всем знаешь и ни в чем не нуждаешься. Не надо ходить в милицию, и о том, что деньги дали и я звонила… не говори. Был взрыв, ты не пострадала? Где ты?

— Викуся, доченька, это было так… ужасно… я была в соцстрахе, большая очередь, только поэтому убереглась. Наташа погибла…

«Главное, что не ты». Эта мысль так легко приходит на ум, что я не испытываю угрызений совести. Последние недели научили меня думать только о себе и своих родных.

— Царствие небесное. Это ужасно. Мама, я видела. Не оставайся дома. Езжай к тете Кате, не дай бог, рухнут перекрытия. Мам?

— Доченька, так все хорошо. Я же в «Лесной феерии». Это подарок от мэрии, пока они не проведут диагностику в доме. У нас заклинило двери и перекосило окно, да люстра свалилась, и сервант. Здесь все за счет города, пансион.

Я не верю, что это за счет города. О нет. Я понимаю, кто все это сделал, и от кого деньги. Смотрю в задумчивые глаза Лукаса и шепчу губами «спасибо». Но он меня не слышит, думает о своем, при этом продолжая контролировать разговор. Я подумаю о том, что увидела на его лице, позже.