– Смотрю, и ты не скучала? – отвечаю ей зеркальным сарказмом. В груди ноет от всей этой ситуации, а во лбу жжёт от взглядов родных, которым я давно чужой. Но я вырос из детских обид и не собираюсь трясти своей правотой перед их носом. Думают, что мне всё равно? Да пусть думают – так легче жить. Никто не лезет в душу и не смеет туда плевать.

– Не особо, – отвечает сестрица, перекосив рот.

Какая она красавица стала. Высокая, стройная, смуглая, как шоколадка, волосы до попы достанут, а сейчас аккуратно лежат на плечах и прячутся за спиной, чёрные, как крыло ворона. Вся в маму. И глаза такие же – сталисто-серые. Это я на папу похож – голубоглазый бледнолицый гигант. Наверное, потому он и ненавидел меня всю жизнь. Под себя пытался сломать и подстроить. Не получилось.

И я больше не стригся коротко из-за схожести с отцом, чтобы эта его манера быть идеальным не мозолила глаза в отражении и не напоминала о прошлом.

– Что случилось-то с отцом? – начинаю я, когда безмолвные гляделки надоедают, а желание встать и уйти стягивает под коленями до ужасной боли.

– Рак лёгких, – выдыхает Марго и всё-таки падает на отставленный в сторону стул.

– Почему мне раньше не сообщили? – Понимаю причину и сам, но всё равно спрашиваю.

Бабушка, естественно, фыркает и шумно поднимается со своего места. Стульчик едва не заваливается назад от рывка и упирается спинкой в стену.

– Ба, – окликает Марго, пытаясь её остановить.

Но та лишь отмахивается, а я сжимаю под столом кулаки, провожая бабулю пустым взглядом. Когда-то в ней души не чаял, пока она не поддержала отца в холодной войне за моё право быть тем, кем хочу.

Не собираюсь чувствовать вину за то, что было. Не я ушёл, меня выбросили. И кому моя жизнь нужна была, пока я столько лет пытался встать после падения? Да никому.

– Чем-то могу помочь? – Не смотрю на сестру, взгляд блуждает где-то между окном и навесной полкой около холодильника. Вести себя непринуждённо и слыть прожжённым весельчаком я уже привык, но сейчас во рту так сухо, будто чистого спирта махнул.

– Не стоит. Справимся сами.

– Зачем звала тогда?

Сестра, что до этого рассматривала свои руки на коленях, вдруг вскидывает голову. Слёзы дрожат серебром в уголках глаз, срываясь тонкими прозрачными ленточками на бледные щёки.

– Я не звала, – огрызается и знакомо обозлённо щурит глаза. – Сообщила только…

– А я взял и приехал, – усмехаюсь. – Какой негодяй, – качаю головой и, расцепив пальцы, что онемели от напряжения, поднимаюсь.

Какого хрена я в этот улей полез? Всё же было прекрасно и спокойно, нет, надо было вспомнить, что у меня есть семья.

Ухожу из кухни, но замираю в дверях, когда в спину прилетает обиженное и надрывное:

– Ну и вали! И никогда больше не приезжай в наш дом! Ненавижу, – последнее Марго шепчет, срываясь в истерику.

– Послушаюсь твоего совета, сестрица, – с языка срывается очередная гадость, а челюсти натурально крошат эмаль. – Интересно, за что я тебе так опротивел? Ты ведь меня даже не знаешь. – Взгляд через плечо, и мне приходится набрать побольше воздуха, чтобы договорить: – Мы больше десяти лет не виделись, как ты можешь понять, любишь или ненавидишь?

– Какая разница? – Она плачет и смотрит в глаза, пробивая в моей броне брешь. – Ещё десять не увидимся, ничего не поменяется. Папы… – сглатывает, – всё равно уже нет.

– Очень жаль, – с воздухом выталкиваю бесполезные слова и ухожу в коридор.

Хватит. Надоело терзаться. Мне здесь не рады. Это давно не мой дом, и оставаться смысла нет. Видимо, отец до конца не осознал свою вину и переложил её на мои плечи. Я не стану оправдываться. Вот ещё, нашли крайнего.

Входная дверь открывается с тяжестью, заношу ногу через порог, но кто-то влетает в меня со спины и тянет назад.

– Не уходи… Давид, пожалуйста… – шепчет сестрёнка, встревая лбом между лопаток. Обнимает за пояс, прижимается и дрожит.

Обернувшись и приподняв руки, я вижу перед собой не взрослую привлекательную девушку, за которой наверняка бегают толпы мужчин, а малышку-стесняшку с двумя хвостиками и вздёрнутым носиком. Помню, когда уходил из дома, она так же держала меня за спину и просила остаться.

Но я всё равно ушёл.

– Маруська, ну… чего ты? – обнимаю её и, притянув к себе, поглаживаю по спине.

– Я… хотела с т-т-тобой общаться, – говорит с выдохом, заикаясь, сминая моё пальто, размазывая пальцами капли слёз по серому кашемиру. – Папа не разрешал. Ругал меня за малейшее воспоминание о тебе.

– Предсказуемо.

– А потом… я уже не спрашивала, думала, сам не захочешь, ведь я так и не знаю, почему ты уехал.

Стерев её горячие слёзы пальцами, заглядываю сестре в глаза. Для этого приходится согнуться.

– Не реви, я плавать не умею, ещё утопишь. Если хочешь, останусь, но, боюсь, разочарую тебя, а говорить о прошлом не люблю. Пусть папа забирает свои обиды в могилу, я их оттуда доставать не буду.

Маргарита слабо улыбается, вскидывает подбородок, чтобы рассмотреть меня получше. Долго и пронзительно смотрит, хлопает слипшимися ресницами и говорит:

– Как же вы похожи… – И вдруг улыбается шире, яснее, но всё равно сквозь слёзы. – Маруська… так только ты меня называл.

– Ага, а ты меня Дависька… И перед друзьями позорила, малявка.

– Как сейчас помню: один тощий, второй колобок. Слон и моська.

– Сейчас эти слон и моська спокойно поконкурируют с твоими женихами.

– Ай… Думаешь, папа позволил мне личную жизнь? Ага-ага, дважды.

– Как неожиданно, – хмыкаю.

Марго тянет меня за руку назад, в кухню. Забрав пальто, усаживает за стол и на несколько минут убегает в коридор. Вернувшись, стыдливо прячет тонкие руки в карманы узких джинсов, а потом кивает в сторону бабушкиной спальни.

– Злится на тебя, как и я… сама не знает за что.

– Бывает, – веду плечом. – Я любви к себе и не жду, не за этим приехал. Думал, что помощь нужна, материальная, например.

– Нужна, но я не возьму. – Сестра отходит к другой стороне кухни, зажигает чайник и, опираясь ягодицами на стол, спокойно рассказывает: – Папа последние годы болел, не могли понять, что с ним. Бизнес запустил, влез в долги. Меня заставил на экономическом учиться, чтобы я смогла дело подхватить, но подхватывать уже нечего…

– Как это на него похоже. Я об учёбе.

– Знаешь, я была не против. – Марго приподнимает руки, чтобы убрать волосы назад, связывает их в тугой узел на затылке.

– Вырастил вместо сына, который отказался встать на вынужденный трон, – улыбка получается язвительной, в моём стиле, – покорную дочь. В духе папы, ничего не скажешь.

– Давай не будем? – хмурится сестра. – Он был сложным, но меня любил и оберегал.

Я, наверное, слишком резко зыркаю на Маргариту. Она вдруг скукоживается и отворачивается ко мне спиной.

– И тебя любил, – говорит сдавленно, но тут же замолкает.

– Это лишнее. Мне на его чувства с высокой горки плевать. Серьёзно. Чай заваришь? Или лучше кофе. А то я сутки почти не спал.

– Конечно. – И пока Маруська возится с чашками, я разглядываю знакомую-чужую кухню. За время моего отсутствия многое изменилось: обои, цветы на окне, посуда и мебель, скатерть и салфетки, но запах остался такой же… ванильный, с лёгкой ноткой корицы, которую так любила добавлять в пряники мама.

Ласточка. Наши дни

Я поняла, что после множества ударов судьбы, ран от обид и падений не могу нормально существовать. Будто упала в колбу и барахтаюсь там, боясь каждый раз сделать гребок вверх и упереться в пробку макушкой. И говорить искренне разучилась. И верить без предрассудков устала. И надеяться тоже… надоело.

Хочется всё отпустить. Но ремни прошлого так стянули горло, что уже никуда: ни влево, ни вправо, ни назад, ни вперёд. Ступор. Как вкопанная.

И сердце как камень – не впускает в себя новые чувства, а старые не вызывают колебаний и не греют грудь. Наверное, это правильно: душа блокируется от внешних ударов, закрывается на всевозможные засовы, только бы никогда. Больше. Не болело…