Нормированностью труда и адекватностью графика его работа и не пахла, отчасти, по его же инициативе, поэтому до очередных рабочих суток оставалось девять часов, в которые он собирался вместить несколько важных дел, и первое из них было обязательным.

Белая рубашка и бежевые летние брюки, к которым он не прикасался со дня покупки, оказались ему великоваты, но несмотря на то, что за последние месяцы он изрядно похудел, Михаил всё равно отличался крепким телосложением и завидно выделялся на фоне едва ли не всех мужчин, с которыми работал. С такой выматывающей профессией и уходом за домом с участком не нужно было даже ходить в тренажёрку, где вылощенные красавчики раскачивали мышцы ради фотографий у зеркала и восхищённых писков безмозглых девиц.

Большой букет белых хризантем наполнял нежным ароматом весь автобус, привлекая к держащему его мужчине внимание мило улыбающихся женщин всех возрастов. Пожалуй, Михаил выглядел романтиком, спешащим на утреннее свидание на летней веранде кофейни, но остановка, на которой он сошёл, быстро стёрла со многих лиц блаженные улыбки.

На городском кладбище было солнечно, тихо, даже умиротворяюще, сейчас оно не вызывало запредельной тоски и боли, а выглядело лишь местом светлой и доброй памяти о тех, кто покинул этот мир. Кругом пахло молодыми елями и кедрами, высаженными вдоль главной аллейки из серовато-жёлтых плиток. Негромко и размеренно ударяли в колокол маленькой белой церкви на холме за высоким витым забором, и этот звук казался маятником, усмиряющим суетливые мысли.

Михаил нашёл нужную дорожку и позолоченную оградку с тоненькой берёзкой за ней, поставил букет в одну из вазочек у красивого памятника, засмотрелся на выгравированное на нём фото. Он выбрал его сам, а остальные и не возражали, ведь этот портрет оказался лучшим из всех. Её взгляд был нежным и смеющимся, с лёгкой ноткой озорства, улыбка вырисовывала ямочки на круглых щеках, пушистые брови приподнимались изящной дугой, а локоны длинных прямых волос укрывали узкие плечи в оборках летнего платья. Он сделал это фото во время их путешествия на море, через две недели после свадьбы. Тогда она была в долгой интермиссии, ни разу не прикоснулась к запасу привезённых с собой таблеток, и каждый день казался таким тихо счастливым, что хотелось остановить время и зациклить эти дни до чарующей бесконечности.

Дома всё стало хуже, реальность напомнила о себе чередой гипоманиакальных и депрессивных фаз, и если с первыми мириться было чуть проще, то вторые всё увереннее становились тяжёлым бременем для них обоих. Спустя месяц с небольшим она не смогла нормально работать, её попросили уволиться по собственному желанию и заняться своим здоровьем. С тех пор он контролировал каждый её шаг и анализировал каждое слово, срывался домой после подозрительных звонков, за что получал выговоры и угрозы от начальства, следил за тем, чтобы она принимала лекарства, всё чаще водил её по знакомым врачам, которые вскоре начали настаивать на госпитализации в местную психиатрическую больницу. Коррекция специалиста под круглосуточным наблюдением персонала давала временное облегчение: она расцветала счастливой улыбкой и надеждой в ясных глазах, до боли обманчиво казалась прежней, здоровой, ведь жуткие симптомы отступали, прикидываясь страшным сном, который исчезал после пробуждения в солнечное утро. Но после затишья ужасы возвращались и били с утроенной силой. Она напоминала размытый силуэт на воде, зыбкую тень, не имеющую ни желаний, ни эмоций, ни чувств, кроме одной лишь бесконечной необъяснимой печали, окутавшей её коконом беспочвенного самообвинения, уверенности в собственной никчёмности и бреда о прижизненном распаде её тела. И пускай её мысли о суициде, как и все прочие, текли замедленно, долго не оборачиваясь попытками, но зрели неотвратимо.

До свадьбы они были знакомы три года. Всё происходило правильно, обыденно, «как у всех»: вместе заканчивали медицинский университет, встречались, влюблялись, начинали трудиться по профессии, снимали тесную, но уютную квартирку около парка, с бьющей через край энергией расписывали свою жизнь наперёд. Однако у болезни были свои планы – она дебютировала в двадцать четыре года и укоренилась в здоровой, казалось бы, психике молодой и полной сил девушки. И Михаил долго боялся признать то, что эндогенные душевные болезни страшны своей непредсказуемостью, их не пресечь, не купировать моментально, с ними приходится мириться, волочить за собой неподъёмной ношей, приправляя каждый день жизни таблетками разных мастей, чтобы создать видимость нормальности, выиграть немного оказавшегося заоблачно дорогим счастливого времени.

Так в чём же дело? Стоило ли корить себя за то, что было неизбежно?

Михаил знал, что женился осознанно, обещая себе и всем вокруг, что станет ей надёжной опорой, защитит от любых бед, но переоценил свои силы. И здраво было полагать, что он вовсе не был виноват в том, что случилось, ведь не мог её вылечить, хотя старался поддерживать в этой невидимой другим войне, но со временем и он устал. Устал и потерял бдительность, про себя жестоко назвав это безразличием и малодушием.

– Прости, что не уберёг, – шепнул мужчина, очертив на выгравированном портрете локоны её волос, но с грустью заметил, что совсем забыл их мягкость, как и звучание заливистого смеха и прикосновение тёплых обласканных губ. – Прости и отпусти меня.

***

– Столяров теперь меня ненавидит! – встретив Михаила в коридоре на первом этаже их подстанции, сразу же заявила Ольга и сняла солнцезащитные очки, оставившие под собой забавное более светлое, чем остальная кожа, пятно на её загорелом лице. – Привет! Отдохнул хоть? А то на предыдущей смене глаз не сомкнул, я всё помню!

– Отдохнул, не беспокойся. Выходной оказался даже чересчур скучным. Что там со Столяровым? – вздохнул врач, пропуская медсестру в раздевалку.

Ольга была взрослой сорокалетней женщиной с приличным стажем работы за плечами, но её стрижка, с каждым месяцем оставлявшая на голове всё меньше волос, в итоге сделала её похожей на мальчишку, к тому же довольно шумного и непоседливого.

– Да мудак он озабоченный. Вот и всё.

– Я тебя предупреждал. На дачу с баней красивых женщин просто так не приглашают, – усмехнулся Михаил, натягивая летний спецкостюм. – Хотя тебя вон не смущают совместные переодевания.

– «Красивых», значит? – Ольга тут же повисла на дверце его шкафа, картинно облокотившись на неё правой рукой, и соблазнительно выгнула чёрную бровь, но, выдержав двусмысленную паузу, расхохоталась. – Ой, Кацен! Я тебя уж точно как женщина не интересую. Да и никто другой, думаю. Так дай хоть мне на плечи твои могучие поглядеть, не жадничай!

– Смотри, но только издалека. Я тут, похоже, больше твоего стесняюсь.

– Ох, Миш, – она медленно отошла к своему шкафчику с нежной улыбкой на дрогнувших губах, – чего тебе, дорогой, стесняться? Молодой, умный, красивущий, хозяйственный и при этом всём ничейный. Когда ситуацию исправлять будем, а? К тебе половина наших незамужних девчонок неровно дышит. Завоёвывать не придётся, просто выбирай любую!

Он ничего не ответил, отряхивая с синих штанов примагнитившиеся ниточки, и мельком, даже не отдавая себе отчёта, глянул в зеркало на внутренней стороне дверцы шкафа, будто проверяя слова Ольги.

Та, помолчав, вздохнула и негромко бросила:

– Извини.

– Всё в порядке.

Изменившаяся атмосфера ему вовсе не нравилась, ведь сегодня он в кои-то веки чувствовал какой-то маломальский покой без давившей на него тоски, поэтому надо было вернуться к прежней теме:

– Значит, Столяров больше не с нами? Поди уже поскакал выклянчивать изменения в графике, чтобы с тобой не пересекаться. Хотя к Зинаиде Ивановне хрен с таким подкатишь, она ненавидит поправки в расписании.

– Да какие там графики… Больничный он взял, – набрасывая на плечи тонкий синий жилет, невинным тоном ответила Ольга. – Будет ожог кипятком лечить прямо на заднице.

– Что, прямо на ней?

– На ней родимой.