Анна Гершкович была жизнерадостной, словоохотливой девочкой с огромными карими глазами и белоснежной кожей. Красавица из красавиц. В те времена, когда мир еще не повернулся к ним злой стороной, Анна с Леей любили ходить в кино. Как истинные киношницы, они постоянно копили деньги, чтобы не пропустить очередную премьеру – пока кинотеатры не вошли в число многочисленных мест, куда вход евреям заказан.

Березы вдоль узких берегов Лабореца в ту пору стояли, украшенные разноцветными бутылками на обрезанных ветках – для сбора сока, который пойдет с наступлением тепла. Из-за мороза в бутылках не было ни капли на донышке. Но потепление – не за горами, а пока бутылки лишь звенели на ветру, словно колокольчики, ожидая весенних струек сладкой, освежающей жидкости.

Мальчишки, конечно, выстроили форты из сугробов по бокам от железной дороги и пуляли друг в друга снежками, ведя в своем микрокосмосе сражение, вторящее большой европейской войне. Их битва, однако, завершится перемирием, лишь только обе воюющие стороны переберутся на санки. Проходящие мимо девочки вооружались снежками: будет, чем пригрозить, если кто из мальчишек вдруг решит атаковать. Но это не касалось девочек постарше, так что Эдита с Леей могли спокойно, без опаски идти через ведущий к городу мостик и свернуть за мостом влево, в сторону Штефаниковой улицы, перекинуться парой слов с подругами – Деборой и Аделой Гросс.

Штефаникову улицу все местные любовно называли «улицей Гроссов» – ведь одиннадцать домов на ней занимали многочисленные дети и внуки зажиточного лесоторговца Хаима Гросса. Причем на улице Гроссов жила и семья Ладислава Гросмана, которая никаких родственных связей с Гроссами не имела.

Если Ладислав вместе с братом Мартином в тот день разгребали дорожку от снега, они наверняка поздоровались с девушками – впрочем, Ладислав едва ли обратил бы внимание на Эдиту, худющего подростка. Все воскресенье семейство Гроссов, не тратя времени даром, занималось лишь одним делом – официальной помолвкой Мартина с Деборой. После того как сестры Фридман и их спутница Анна Гершкович поболтали с Деборой и Аделой, грядущая свадьба стала главной темой городской молвы.

Нетрудно вообразить, сколь оживленной могла быть беседа 19-летних девушек, которые не видели друг друга уже целые сутки. Добавьте к этому новость о свадьбе, и сами можете представить все эти объятия и «мазл товы». «Дебора не попадала под новый закон и как внучка богатого деда, и как член семьи Мартина», – вспоминает Эдита. – Двойная защита». Кроме того, забирали только незамужних. Приходило ли Лее в голову как-нибудь по-быстрому состряпать брак, или вся эта ситуация казалась недостойной лишней суеты? Наверное, странным казалось радоваться хорошим новостям, если их, словно аперитив, подали перед плохими.

В отличие от их сестер, Леи и Деборы, 17-летняя Эдита и Адела не были такими уж близкими подругами. Они не учились в одном классе, а разница в год – это граница, которую подросткам порой трудно пересечь. У Аделы – почти идеальный овал лица, обрамленный клубами рыжих завитушек, и полные губы, а у Эдиты черты более тонкие. У девочек их возраста, которым еще только предстояло по-женски расцвести, до брака обычно еще далеко.

Ирена Фейн, мечтательная, начитанная девушка, прежде работала ассистенткой в теперь ариизированной фотостудии. Ирена была увлечена фотографией и оттачивала мастерство, делая снимки друзей и подруг. И Адела с ее уверенной статью кинозвезды, каштаново-рыжими локонами и светлой кожей вполне могла представляться Ирене идеальной моделью. Так что очень может быть, что именно Ирена Фейн была автором фотографий, на которых Адела застенчиво улыбается, глядя в объектив «лейки», – всего за год до принятия «Еврейского кодекса», запретившего евреям иметь фотокамеры.

Адела Гросс, прим. 1940 г. Фото предоставлено Лу Гроссом.

Лу Гросс, прим. 1941 г. Фото предоставлено Лу Гроссом.

В семействе Гроссов Лу – трехлетний двоюродный брат Аделы – был вечно лишним. В тот день он понесся по снегу к старшим кузинам, упрашивая их поиграть с ним. Девочки наверняка со смехом его потискали, но роль нянек в их намерения не входила. Пусть даже тот день не был «базарным», но рынок все же работал. У девочек имелись свои планы.

Предчувствуя, что сейчас деревянная лошадка снова станет его единственным товарищем по играм, Лу на своих крепеньких ножках бросился к девочкам, называя их самыми ласковыми именами – «Аделинка! Дуци!» – драматично, но напрасно дуясь и оттопыривая нижнюю губу.

– Льяко! – няня назвала малыша его домашним именем и уволокла в дом, где укутала потеплее, так что он сделался круглым, как зефирина, а потом отправила назад во двор.

Не все юные женщины, спешившие в тот день на рынок в центре Гуменне, были словацкими еврейками. В 1939 году – после германской оккупации Польши – многие польские евреи отправили своих дочерей в относительно безопасную Словакию, где у евреев оставались еще кое-какие права, а еврейские девушки могли не опасаться изнасилования.

Дина и Эрна Дрангер были двоюродными сестрами из тихого польского местечка Тылич неподалеку от словацкой границы, которое сразу после начала оккупации наводнили немецкие солдаты. Первой в Словакию перебежала их лучшая подруга Рена Корнрайх. Следом отправились и сестры Дрангер. И у Рены, и у Эрны младшие сестры жили и работали в словацкой столице Братиславе. До Гуменне добралась, по меньшей мере, еще одна польская беженка – Сара Блайх, выросшая в Крынице – расположенном поблизости курортном городке с горными минеральными источниками, куда и сегодня можно «приехать на воды». Все эти девушки явно знали друг друга.

Нетрудно вообразить, как Эрна с Диной рука об руку идут на рынок по Штефаниковой улице, возбужденно обсуждая грядущую свадьбу Рены. Та занималась поисками достойной ночной сорочки для брачной ночи – из-за этого обстоятельства сестры, скорее всего, хихикали с румянцем на щеках. До Песаха оставалось всего пара недель, и девушкам не терпелось послать гостинцы – орехи с сухофруктами – родителям, которых они не видели уже больше года.

Польки были постарше сестер Фридман, к тому же они вращались в другом обществе. Будучи частью еврейской общины Гуменне и принадлежа к уважаемой местной семье, девочки Фридман вели устроенную жизнь, в то время как польские беженки обычно работали нянями у зажиточных людей. Но проходя мимо дома Гроссов, польки, завидь они кого-нибудь во дворе, наверняка помахали бы приветственно. Невозможно было не запомнить россыпь веснушек на Аделином лице, волны золотых волос, ее улыбку – ведь в синагоге девушки вместе сидели на хорах. Пусть сестры Гросс и происходили из весьма богатой семьи, они никогда не смотрели на других свысока. Они придерживались убеждения, что надо жить в мире нравственности и добродетели, в мире, где помогают нуждающимся – тем, кому повезло меньше.

Название «Гуменне» происходит от общеславянского слова, означающего «гумно», «задний двор». На свете нет, пожалуй, другого городка, которому бы так шло его имя. «Мы жили, как большая семья, – рассказывает Эдита. – Все знали друг друга. Все без исключения!»

Гуменне некогда был важным пунктом на торговом пути между королевствами, которые потом стали Польшей и Венгрией, культурным центром, известным своими ремеслами и ярмарками, своим рынком. Над коваными воротами особняка в конце площади подергивали каменными хвостами мраморные львы – правда, «площадь» – не вполне верное слово, ведь речь идет о вытянутом, прямоугольном бульваре, который считался сердцем города. Главная улица стояла немощеной: ее поверхность сглаживали с помощью конных катков с бревнами и цепями, которые вдавливали гравий в грязь. По одну сторону росли молодые деревца, а по другую стояли городские магазины и лавки. И эта площадь служила местом собраний, куда стекались местные жители – и евреи, и неевреи. На весь город имелся один-единственный автомобиль – такси.