Те юные словацкие еврейки, которые на тот момент еще оставались в живых, превратились в закаленных телом и умом женщин, они продумали для себя стратегию выживания: кто-то добровольно шел на самые отвратительные работы, а кому-то удавалось получить место в относительно безопасных швейных или фермерских бригадах, в лагерной канцелярии. Они овладели искусством не попадать в число ежедневно уничтожаемых узниц – «слабейших», тяжело заболевших или утративших способность к труду из-за истощения. Это были – пишет Макадэм – «качели выживания». Самым удачливым повезло устроиться в «Канаду», как узники в шутку называли склады имущества, отбираемого нацистами у привезенных евреев: тем разрешалось взять с собой из дома 30–45 кг имущества, которое, как они думали, сможет им пригодиться. Одеяла, верхняя одежда, очки, посуда, медицинские инструменты, швейные машинки, обувь, наручные часы, мебель – огромные груды всех этих вещей попадали в целый комплекс сортировочных бараков, где посменно работающие бригады узников и узниц – тех, кто оказался удачливее или ловчее других, – непрерывно разбирали и паковали всё это для отправки в Германию. Согласно послевоенным оценкам, каждую неделю в Берлин уходило не менее двух тысячекилограммовых контейнеров с ценностями.

Семьи словацких евреек в течение долгого времени пребывали в полном неведении о том, куда увезли их дочерей. Немногочисленные открытки с зашифрованными сигналами в виде имен давно почивших родственников вызывали недоумение и зачастую выглядели столь странно, что многим родителям удавалось убедить себя: мол, дочери – в надежном месте, о них хорошо заботятся. Но время шло, страхи распространялись, а когда людей стали увозить целыми семьями, ситуация сделалась совсем тяжелой. В одном из самых душераздирающих эпизодов книги Макадэм рассказывает, как узницы с ужасом узнают во вновь прибывшей группе своих родных, прекрасно понимая, какая судьба ждет их родителей и братьев с сестрами.

Об Аушвице написано много: о борьбе за выживание, о тифе, о смерти в газовых камерах, о жутких и постоянно ухудшающихся условиях, о голоде, о жестокости, и Макадэм не отводит взгляд от этих кошмаров. Подобные книги чрезвычайно важны: они напоминают современному читателю о событиях, забывать которые нельзя.

Прекрасно описана предыстория словацкой депортации: жизнь еврейских общин в довоенной Словакии, нарастающие репрессии против евреев, наивность семей, отправлявших дочерей на депортацию. Не менее выразительно автор передает и горечь, которую испытали немногие уцелевшие узницы, вернувшись в родные городки и обнаружив, что их родителей больше нет, их магазины заколочены досками, а их собственность и дома захвачены соседями. Около 70 тысяч человек, или 80 процентов от довоенного еврейского населения Словакии, погибли. Послевоенный однопартийный режим наложил запрет на какое бы то ни было обсуждение темы холокоста. Девушки с первого транспорта покинули свои дома в совсем юном возрасте. Три с половиной года спустя они вернулись женщинами, которые гораздо старше своих лет: слишком многое им довелось повидать, вынести и выстрадать. Уже один тот факт, что они сумели выжить, вызывал подозрения. Мол, как им это удалось? Что именно они сделали, на какие моральные компромиссы пошли, чтобы не погибнуть вместе с подругами?

В финале этой превосходной книги есть образ, который надолго остается в памяти. Одна из уцелевших юных евреек по имени Линда едет домой. Она вырвалась из Аушвица, пережила марш смерти, унесший многие жизни тех, кого не убил лагерь, а затем преодолела огромные, погруженные в послевоенную разруху и хаос пространства, постоянно рискуя подвергнуться изнасилованию, и теперь она, наконец, сидит на крыше медленно ползущего поезда, куда забралась, поскольку вагоны до отказа переполнены беженцами. Она оглядывает с высоты окружающий ландшафт, где нет ни колючих проволок, ни вышек, ни охранников с винтовками. И только тут осознает, что она свободна, а вокруг – столько свежей зеленой листвы… это весна!

«Это теперь как мертвому припарки», – говорит по-немецки Ружена Грябер Кнежа. В трубке – треск. Мой муж, который в нашем разговоре за переводчика, пожимает плечами. На тот момент Ружена была единственной из еще живых узниц с первого транспорта, кого мне удалось разыскать; ее лагерный номер – 1649. За пару месяцев до звонка она с готовностью соглашалась дать интервью для моего документального фильма о первых аушвицких заключенных, но здоровье тогда помешало мне полететь в Швейцарию, чтобы с ней встретиться. А сейчас проблемы со здоровьем – у нее.

Я пытаюсь объяснить: мой главный интерес – поговорить с ней о Словакии, о том, как забирали ее и других девушек, как их предало собственное правительство.

«Мне не хочется перед смертью думать об Аушвице», – со вздохом отвечает она. Можем ли мы ее в этом винить? Ведь ей на ту пору было уже 92 года.

Я отправила Ружене благодарственную открытку, а потом нашла интервью с ней в Фонде Шоа[4] на немецком. Его можно перевести, но интервьюер из Фонда не задал ей вопросы, интересовавшие меня. Эти вопросы накопились у меня за годы, что прошли после работы с Реной Корнрах Гелиссен – узницей с первого транспорта, с которой мы больше четверти века назад, в 1992, написали книгу «Клятва». После выхода «Клятвы» меня стали находить члены семей других женщин с первого транспорта, они делились историями о своих двоюродных сестрах, тетях, матерях и бабушках, и у меня возникали новые и новые вопросы. Я снимала и записывала интервью с этими людьми, однако без живого общения хоть с кем-то из выживших узниц мои вопросы не получали ответов. Мне понятно стремление родственников оградить этих женщин (бывших узниц) от журналистского внимания: после трех лет ада в лагерях смерти, в столь преклонном ныне возрасте (за 90), кому хочется вновь переживать тот кошмар? Мне тоже не хотелось никого ранить своими болезненными вопросами, пробуждающими призраков прошлого.

Через год после телефонного разговора с Руженой я разослала семьям «второго поколения» электронное письмо с приглашением отправиться вместе со мной на мероприятия, посвященные 75-й годовщине первого транспорта, и повторить на поезде путь их матерей из Словакии в Аушвиц. Интерес проявили очень многие, но поехали мы в итоге небольшой группой, состоявшей из членов трех семейств: сыновья Эрны и Фелы Дрангер из Израиля (Ави и Акива), дочери Иды Эйгерман Ньюман из Америки (Тамми и Шарон вместе с детьми Тамми – Даниэллой и Джонатаном) и дочь Марты Ф. Гегор – Орна из Австралии. И вдруг, за пару недель до нашей встречи с остальными участниками, я узнаю, что в качестве почетного гостя на этих мероприятиях будет присутствовать девяностодвухлетняя Эдита Фридман Гросман (№ 1970). Через несколько дней мы уже говорили с Эдитой по Фейстайму. Контакт между нами возник с первой же минуты, и Эдита сказала, что в Словакии с радостью встретится со мной и моими операторами. Прошло две недели, и вот мы сидим в номере старой советской гостиницы с обшарпанными белыми стенами, и я задаю вопросы, которые нужно было задать Рене Корнрайх (№ 1716) 25 лет тому назад.

Эдита похожа на Рену: такая же энергичная, находчивая, остроумная. Маленький воробушек, одаряющий окружающих своей энергией. Время, проведенное нами вместе в Словакии, превратилось в вихрь событий: мы посетили бараки, где держали Эдиту и других девушек, станцию, с которой их депортировали. На мероприятиях по случаю годовщины мы познакомились с президентом и премьер-министром Словакии, с израильским послом, с детьми других выживших узниц. После слез и объятий группа «второго поколения», сопровождавшая меня, подружилась с семьями «второго поколения», живущими в Словакии. Под конец той недели мой муж сказал: «Тут документальным фильмом не обойдется. Придется писать книгу».

Писать об Аушвице непросто. Это не тот проект, за который берешься с легким сердцем, но, имея поддержку Эдиты, я решилась. Эта книга – не мемуары одной Эдиты, она посвящена всем женщинам с первого транспорта – точнее, тем из них, о ком удалось найти информацию. Я обнаружила, что в Канаде живет еще одна уцелевшая узница, Элла Рутман (№ 1950), и, решив свести этих двух женщин, отправилась в Торонто. Эдита и Элла помнили друг друга, но даже по прошествии стольких лет вели себя настороженно. Они заговорили по-словацки, и по ходу их беседы я поймала на себе страдальческий взгляд Эдиты. Теплой дружбы, которую рисовало мое воображение, не получилось, – как я поняла, в Аушвице Эдита Эллу недолюбливала. Их встреча проходила в атмосфере неловкости, отчужденности – до тех пор, пока две эти пожилые дамы не принялись в лупу разглядывать свои номера на левой руке.