Этот слух родился так же, как обычно рождаются слухи. Просто у кого-то появилось опасение. Нехорошее предчувствие. Но все равно – ведь это лишь слух. Разве можно сделать евреям еще хуже, чем сейчас? Даже погода, похоже, была против них. Зимы суровее здесь не помнили. Сугробы – выше человеческого роста. Обладай правительство хоть каплей здравого смысла, низкорослым уже запретили бы выходить из дома, чтобы они не утонули в снегу. Результаты разгребания завалов успели сказаться на кое-чьих задах: детишки тут же приспособили обочины для игр и за неимением санок съезжали со снежных гор прямо на своих мягких местах. Наряду с катанием по льду это сделалось новой национальной забавой.

За метелями шли морозы и порывистые ветры с Татр. Ветер насквозь продувал и хлипкие пальтишки, и толстые шубы; он не делал разницы между бедняками и людьми более состоятельными, одинаково безжалостный и к тем, и к другим. Он проникал сквозь любую одежду, пробирая до самых костей. Кожа на руках и губах трескалась, покрывалась корками. Чтобы носом не шла кровь, ноздри смазывали остатками гусиного жира. Ледяные сквозняки задували сквозь щели в окнах и под двери, и измученные родители девочек с радостью принимали у себя не менее изнуренных соседей, чтобы посидеть у огня и вместе попереживать по поводу тех самых слухов – ведь огонь в очаге горел далеко не у всех: раздобыть дров даже на растопку было непросто. Некоторые еврейские семьи жили впроголодь. Кому-то лучше, кому-то хуже, но плохо – всем.

Голос разума гасил вспышки беспокойства, рожденного неизвестностью. Если это не слухи, – говорили самые рассудительные, – и правительство впрямь заберет девочек, их же не увезут слишком далеко. А коли и далеко, то совсем ненадолго. Всего на весну, ежели она вообще наступит. И то – если это не просто слухи.

«Если» выглядело столь материальным, что его не смели произносить, дабы оно не обрушилось всем весом и не накликало беду. Это просто слухи, вот и все. Кому и зачем может понадобиться увозить куда-то девушек и девочек-подростков?

На улице заснежило, а еврейские мамы и в Гуменне, и по всей Восточной Европе тем временем готовились зажигать субботние свечи. Глава семейства Фридманов Эммануил появился в дверях, хлопая в ладоши и напевая: «Шаббат шалом! Шаббат шалом! Шалом! Шалом! Шалом!» Дети тоже захлопали и запели. Потом вся семья собралась вокруг субботнего стола посмотреть, как мать зажигает свечи. Три раза она обвела их круговыми движениями рук, затем легким жестом направила огонь в сторону своего сердца – ведь именно женщина должна нести в дом свет, – а потом накрыла ладонями глаза и почти шепотом произнесла благословение:

Сестры Эдита и Лея благоговейно наблюдали, как мать трижды опускает веки, вознося безмолвную молитву. «Гут Шаббес!»[7] – Глаза матери теперь открыты. Дочери обняли ее, и каждую – в порядке старшинства, от старших к младшим – мать благословила поцелуем, но на лбах старших – Леи и Эдиты – ее губы задержались чуть дольше. Ведь бывали и другие слухи, – говорила она себе, прижимая дочерей к сердцу, – которые так и остались слухами. В своей тайной молитве она просила Бога, чтобы и эта молва оказалась ложной.

За окном громыхал гром, словно били в гигантский небесный барабан. Сверкали молнии. Снег валил сплошной стеной. Такой зимней грозы здесь не бывало с незапамятных времен.

К субботнему утру вьюга навалила целый фут снега, а к обеду его набралось уже по пояс. Как обычно в таких случаях, нашлись трудолюбивые люди, принявшиеся разгребать снег, рассудив, что лучше сделать дело в два приема, чем ждать, а потом потратить вдвое больше сил. Вход в табачную лавку был расчищен. Да что там – она и сама работала. Для заядлого курильщика погода – не преграда.

Чтобы городской глашатай выходил на площадь в субботу – такое случалось еще реже, чем гроза в метель. Обычно официальную информацию оглашали в базарные дни – в пятницу или в понедельник. Но в ту субботу после обеда у ратушей по всей Восточной Словакии забили барабаны, и, невзирая на вьюгу, некоторые неевреи из горожан остановились послушать. Сильный ветер и огромные сугробы заглушали бой барабана. В еврейских районах Гуменне на пологих берегах речушки, протекающей через южную окраину городка, этот бой не услышал никто. И всё из-за погоды, которая, конечно, той зимой вообще не баловала, но в тот день превзошла саму себя.

В жидкой группе, собравшейся вокруг глашатая, стоял и Ладислав Гросман (на то время ему был 21 год), который – по причинам, известным лишь ему одному, – оказался на площади, а не в синагоге или не дома с семьей. Ладислав был из тех людей, что скорее улыбнутся, чем нахмурятся, скорее рассмеются, чем заплачут. Темноглазый, с открытым лицом, поэт в душе, он, быть может, после семейной трапезы решил полюбоваться девственным белым покровом площади, морщась от морозных уколов снега на щеках. А может, просто вышел покурить. Так или иначе, Ладислав, заслышав барабан глашатая, поспешил присоединиться к тем немногим, кто брел, пробираясь сквозь снег, послушать последние новости.

Обычно глашатай, прежде чем сделать объявление, ждал, пока соберется толпа. Но на этот раз не ждал ничего. Он начал сразу, чтобы убраться поскорее из-под этого снега, который таял на воротнике и студил шею. Снег валил на головы и евреев, и неевреев крупными мокрыми хлопьями – верный знак, что снежная буря вот-вот закончится.

Но для некоторых она только начиналась.

Стараясь перекричать шум ненастья, глашатай провозгласил:

– Всем еврейкам от шестнадцати и старше! Незамужним девушкам следует явиться на регистрационные пункты. Подробности медицинского обследования и цели всего этого дела будут официально сообщены в надлежащий срок.

Сказанного им почти никто не слышал – ведь на улице бушевала вьюга. Но те, кто присутствовал, тут же переглянулись – мол: «Я же говорил».

Не обладая никакой иной информацией ни о датах, ни о конкретном времени, ни об адресах, глашатай подтвердил объявление финальным ударом по барабану:

– Вот это вот и все, и из-за этого весь сыр-бор. Вот и все новости, которые должна принять к сведению публика. Точка. Ende. Финал. Fin. А теперь – все по домам: в такую чертову погоду хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит…

Не осталось больше никаких «если», «и» и «но» – слух оказался правдой. И на следующее утро – несмотря на то, что снегом завалило двери домов снаружи, – эту новость знали все. Объявление глашатая рухнуло людям на головы, словно лед с крыши, только с куда более роковыми последствиями.

Когда словацкое правительство начало вводить драконовские меры против евреев, оно, похоже, старалось переплюнуть даже немцев. Гардисты – юные молодчики, вступившие в ряды правого крыла нацистской Глинковой гвардии[8], – терроризировали и избивали еврейских юношей и мужчин постарше, которых теперь обязали носить нарукавные повязки с желтыми звездами. Надгробные памятники опрокидывали на землю или разбивали, а магазины и лавки покрылись антисемитскими лозунгами. В городах покрупнее националистические песни сопровождались летящими камнями, разбивающими вдребезги стекла. Газетные киоски распространяли Stuermer («Штурмовик») – пропагандистское издание, подпитывавшее расистскую идеологию клеветническими карикатурами, где носатые евреи насилуют словацких девственниц, готовят мацу из крови младенцев с перерезанными глотками, победоносно скачут верхом на земном шаре, словно на боевом коне, в то время как отважные немецкие солдаты изо всех сил бьются, чтобы одолеть дьявольского еврея, злого беса человечества.