— Простите великодушно, но вы сейчас рассказываете именно о той Атлантиде, о которой упоминали Геродот и Платон? — мягко перебил дракона барон фон Юкскюль.

— Фантазии Платона были просто высосаны из его собственного пальца. Геродот же, действительно, что-то там упоминал о моей родине, но все его рассказы основаны на откровенно тенденциозной информации, полученной греками от изгнанных кентавров.

И вообще, почему-то в памяти народов всегда отпечатывается переизбыток мерзавцев.

Того, кто громче всех кричит, и выцарапывают всегда на исторических скрижалях.

— Да, я вас очень хорошо понимаю. Помнится, на скачках в Царском Селе в честь тезоименитства Его Величества я обошел на целых полкорпуса поручика Голицына, и хотя моя кобыла была явно впереди голицынского мерина, но именно ему и приписали победу в том заезде.

Это случилось потому, что на финише он первым прокричал свою фамилию флигель-адъютанту Оболенскому, тот внес ее в свой кондуит, потом передал бумагу по инстанциям и — пошло-поехало. Доказывай потом, что ты не верблюд…

Вручили наглецу еще огромный букет золотых орхидей и памятную бархатную ленту стипль-чеза. Правда, на следующий день я пристрелил прохвоста на дуэли, но на душе до сих пор сохранился неприятный осадок.

С корнетом Оболенским я разобрался уже позже, в Туркестане, и совсем по другому поводу. Болтуны и крикуны всегда все портят…

— Я рад, барон, что наши взгляды на мир столь близки… Очень хороший виски, особенно послевкусие… «Индо-слеза», вы говорите?.. Так вот, о кентаврах: эти существа не смогли смириться с законами установившейся гармонии, подняли бунт и — вот результат! — вымерли все до одного.

Вы когда-нибудь встречали на своем жизненном пути хоть одного кентавра: хоть морского, хоть сухопутного?

— Не доводилось.

— И уже не доведется, уверяю вас. После событий, о которых я рассказал, что-то изменилось в этом мире. Закончился Золотой век — век спокойствия и равновесия. Ведь каждый атлант ощущал себя не песчинкой на ветру, а звеном в цепи истории могучей цивилизации.

Он чувствовал себя одновременно и рыбой, и птицей, и зверем.

По глубине мыслей и чувств атланты любого уровня могли жить и на земле, и в небесах, и на море. Их мечты взлетали выше перистых облаков и погружались ниже любого термоклина…

Все были абсолютно равноправны друг перед другом и перед вечностью…

После того бунта кентавров все карты здравого смысла настолько перемешались с дешевыми картонными подделками, что процесс разложения быстро прошел точку невозврата…

— Что вы имеете в виду? Ваши соотечественники перестали платить карточные долги или стали уклонятся от честных дуэлей?

— И это тоже, конечно, но то, о чем вы говорите, стало уже лишь следствием главного перелома. Дело в том, что видимая оболочка явления в старые времена не имела никакого значения — важна была только глубокая внутренняя сущность. Теперь же, после той катастрофы, все изменилось с точностью до наоборот.

Каждый атлант вынужден был принять для себя важное решение: или полностью перейти на сушу, или окончательно скрыться в водных глубинах.

Те, кто вышел на сушу, уподобились кентаврам — тем самым, с которыми еще недавно сражались.

— Они что, сознательно нарушили присягу?

— Нет, скорее бессознательно. Видите ли, прозрачность атмосферного воздуха в десятки раз выше, чем самой прозрачной воды…

— А какое это имеет отношение к кентаврам?

— Самое прямое. На воздухе очень легко пускать окружающим пыль в глаза, а под водой нет и не может быть никакой пыли. Кроме того, видимость в самых чистых морях мира не превышает и семидесяти метров. Поныряйте как-нибудь на Красном море или около Мальдивских островов и убедитесь сами. А вот на поверхности — совсем другое дело.

Например, вот с этого скользкого волнореза вы легко увидите любой португальский галеон или греческую трирему на расстоянии более пяти верст. Между семьюдесятью метрами и пятью верстами есть разница, не правда ли? Для субъектов, во главу угла ставящих видимость явлений, а не их сущность, жизнь на суше намного предпочтительнее…

Полностью на сушу переселились тогда все позеры и хвастуны без внутреннего стержня. Покрасовались друг перед другом, попозировали разным там Фидиям и Праксителям в эпоху эллинизма, а потом сгинули в небытие, чего и следовало ожидать.

Память о них осталась только в греческой мифологии и в садово-парковой скульптуре.

Кентавры и те, кто пошел за ними, предпочли внешний блеск внутренней мудрости, плоскую поверхность — истинной глубине и дешевую похлебку — свежим морепродуктам.

Настоящие атланты, не прельстившись на блестящую мишуру, ушли глубоко под воду.

— У меня на мызе к обеду всегда только свежие морепродукты. А в Индокитае вы бывали? Осьминоги и креветки там очень хороши.

— За годы странствий я побывал везде. В Индокитае заходил как-то в Тонкинский залив — еще при династии Цинь.

— Это очень интересно — у меня в галерее висит пламенеющий клинок той эпохи.

Мне было бы очень интересно ваше мнение: для каких целей его использовали во времена Цинь Шихуанди — в оборонительном или в наступательном бою?

— Знаете, меня всегда тоже интересовал этот вопрос. Во время войны за бирманское наследство…

С этого места и до конца следующей страницы текст становится нечитаемым из-за все тех же жирных пятен, проступивших со страницы первой.

— …премного благодарен за приглашение … С утра мне придется посетить одно место в шведских территориальных водах, и к полудню я смогу быть уже у вас, дорогой барон!

— Жду вас непременно! К столу будет фаршированная щука.

— Это деликатес…

Боевой парусный плот «Неустрашимый», французский повар на русской службе, экскурсы в историю атлантических декабристов и знакомство барона с самим Лейбницем. Кентавры и их тяжелое наследие в Старом, а затем — в Новом свете. Парижская мода в Голштинии и планы на Треллеборг.

К полудню у самого дальнего края волнореза Батарейной бухты людьми фон Юкскюля был пришвартован бамбуковый плот. Тот самый «Неустрашимый», на котором барон когда-то спускался вниз по Меконгу и потом, через Индийский океан — к голландским владениям на Суматре.

Тогда его мореходность и скорость хода в бейдевинд настолько поразила малаккских пиратов, что они даже не решились его преследовать — помахали грозно вдогонку абордажными клевангами и отошли к Джохар-Бару, что за Сингапуром.

На палубе «Неустрашимого» был разостлан ковер из бенгальской коллекции барона, на котором плотным строем стояли ящики с триггер-виски и дубовые бочки со знаменитыми триггервильскими закусками. Посередине, между грот- и фок-мачтами, в плетеном гамаке, полулежал сам хозяин этого флагмана триггервильской эскадры — барон фон Юкскюль с графином триггер-виски «Секешфехервар»[4] в правой руке и с могучей клешней жирного балтийского лобстера — в левой.

На бамбуковых стволах по краю плота вальяжно расположился иностранный визитер командора, точнее две передние конечности триггеозавра и один его боковой плавник.

Выцветший тропический шлем барона защищал голову ящера от полуденного солнца. Изредка, метрах в восьми от волнореза, появлялся зеленый чешуйчатый хвост заграничного гостя — он резко взмывал вперед и вверх, отгоняя от плота наглеющих чаек и крикливых бакланов…

— …Позвольте предложить вам еще ведерко маринованных осьминогов… Скоро подойдет баржа́ с креветками «болонез» под петергофским соусом, их уже разложили по бочкам, пересыпали петрушкой и тимьяном — пальчики оближете…

— У вас прекрасный повар. Наверное, из французов?