Валера кивнул.

— Я скажу. Хлопов придёт за амулетом, — но он по-прежнему мялся на месте и не уходил.

— Что-то ещё? — вскинул голову Бала.

— Да, — Валера не был уверен, стоит ли спрашивать, но не выдержал. — Как такое может быть, что я чувствую отвращение к одному бывшему пиявцу, но не ощущаю ничего подобного к другому такому же?

Бала недоумённо посмотрел на Валеру:

— И к кому же ты не чувствуешь отвращения?

— К Хлопову. А вот из-за присутствия рядом Вероники Генриховны меня едва не вывернуло сегодня! Было очень неловко. Она ведь хорошая и хочет помочь. Я не понимаю, почему такое происходит. Они оба были пиявцами и оба пережили хозяина. В чём тогда разница между ними?

Рука Балы дрогнула, но он тут же успокоился.

— Вероятно, дело в привычке, — осторожно предположил он, стараясь, чтобы голос не выдал его. — Вы с Лёвой много времени проводите вместе и доверяете один другому. Возможно, ты просто не замечаешь собственной неприязни. А с Вероникой Генриховной вы общаетесь редко. Мне кажется, в этом причина.

Валера задумался. Он до сих пор не знал, можно ли причислить Лёву к категории друзей, а уже тем более — близких. Кроме того, он интуитивно чувствовал в ответе Балы недосказанность.

— По-моему, вы сами об этом ничего не знаете, — заключил он с усмешкой и громче прибавил. — До свидания!

— До свидания! — быстро откликнулся Бала, выдохнув с облегчением.

Валера не стал копаться и задавать ещё вопросы, и это к лучшему. Бала — наблюдатель, а не психолог. Ему огромных трудов стоило бы беседовать с мальчиком на такие опасные темы, подобные путешествию по кромке льда, когда того гляди оступишься и провалишься в тёмную воду.

— Наставник, сегодня Валера приходил, — лампа под абажуром тускло освещала тесную комнатку, выхватывая из непроглядной темноты две мужские фигуры, склонившиеся над древним пергаментом. — Я помог ему амулетами, а он вдруг спросил, почему не чувствует отвращения к Хлопову, хотя другой бывший пиявец, как и положено, вызывает у него отторжение. Я решил: пусть сам разберётся. Или пусть его друг отважится на откровенную беседу, ведь рано или поздно это случится. Когда он спрашивал, мне показалось, я не имею права влезать куда не следует, а теперь сомневаюсь. Скажите, я верно поступил, не дав ему даже намёка?

— Правильно, — подтвердил учитель. — Валере сейчас не нужно знать о том, что может напугать его. Пусть всё идёт своим чередом. Он поймёт однажды. В нужное время.

— Но причина такого явления всегда одна? — заинтересованно уточнил Бала. — Та, о которой вы мне говорили? И других не бывает?

— Всё верно, — тихо улыбнулся наставник. — Иных причин и быть не может.

Круг очерчен и проверен столько раз, что глаза болят от натуги. Святой воды на пол и окружающие предметы вылито не меньше полбутылки. Хорошо бы Валеркины родители не вошли, а то всыплют ему по первое число. И будут по-своему правы! Откуда им знать, что Лёва защищает их сына, а не пытается устроить потоп в спальне?

— Я не усну, — говорит Лёва, садясь на раскладушку.

— И я, — откликается Валерка, и Лёве кажется, что глаза друга начинают светиться.

Хлопов вздрагивает, смаргивает, и зловещее свечение пропадает.

— На оконную раму плесни, — просит Валера. — Вдруг меня угораздит туда вылезти, чтобы на прохожих наброситься?

— Ты же в круге, — напоминает Лёва. — Не выберешься.

— А вдруг?

— На этот случай здесь я, — усмехается Лёва. — Не выпущу никуда, особенно в окно.

Кажется, что он не страшится. А Валере жутко до чёртиков, и он ловит себя на невероятной мысли: это страх за безопасность Хлопова. Ещё не хватало! Он ему кто, отец родной или брат?

— Не молчи. Говори, — нервно просит Валера, чтобы нарушить воцарившуюся тишину.

— О чём?

Лёва не любитель болтать. Он всегда говорит мало и по существу. Валера тоже не любит трепаться, но сейчас полная тишина для него ещё невыносимее.

— Да что хочешь. Пересказывай любимые фильмы, книги, хоть таблицу умножения повторяй. Тишина давит. Я не могу её терпеть, — он тихо стонет, чувствуя, что вот-вот начнётся. Противный зуд разливается по всему телу, и обереги Балы что-то не очень помогают.

Невидимая сила выкручивает суставы, по коже бежит горячая дрожь, изнутри поднимается нечто неодолимое, мощное, готовое порвать его в клочья, если он не будет слушаться, если посмеет проявить свою волю.

«Нет! — мысленно твердит Валера. — Уходи! Убирайся!»

Гулкий шум нарастает. Из ниоткуда наползает густое красное марево, из глубины которого доносится голос Хлопова, бодро повторяющего таблицу умножения, словно магическое заклинание изгнания. Валера чувствует, как в нём поднимается раздражение, гнев, ярость. Его выгоняют? Но он не уйдёт. Валера поднимается на ноги. Так близко от него — желанный раб, вкусная жертва. Хочется наброситься, вонзить язык-иглу в это живое тело, подчинить мальчишку своей воле.

«Он сам этого хочет. Он сам пришёл, — стучит в висках. — Обрати его!»

— Пятью шесть — тридцать, — выдаёт Хлопов, чувствуя невольный спазм в желудке, потому что прямо на его глазах Валера выпрямляется в полный рост, стоя на собственной кровати, и его тень, отбрасываемая на стены восходящей из-за горизонта луной, становится жуткой, раздувшейся. Глаза Валеры выглядят нечеловеческими, наполняясь малиновым свечением.

— Убери барьер, — вырывается низкий рык из его горла, и Лёва цепенеет.

Это больше не Валера. Его устами говорит опасная тварь.

Лёва сглатывает горькую слюну, борясь с желанием зажмуриться, и вместо ответа спокойно произносит:

— Пятью семь — тридцать пять.

Да и что тут ещё скажешь, кроме этого? Не SOS же кричать посреди ночи?

— Сними барьер, ничтожество! — глухо рычит монстр, и пижама, в которую одет Валерка, вдруг превращается в лоскуты, разорванная вспухшими буграми неестественно вздувшихся мышц. Длинные когти вырастают из лунок ногтей.

— Пятью восемь — сорок, — Лёва не сдаётся и вытаскивает амулет из-за пазухи, заставив его блеснуть в свете луны.

Стратилат усаживается на постель, и сходство фигуры с огромным, безобразным оборотнем из фильмов ужасов ввергает Хлопова в панику. Лёва больше не видит перед собой мальчика с чистыми голубыми глазами. На него скалится животное. Нет, того хуже — чудовище из кошмаров. Оно сверлит Лёву откровенно ненавидящим взглядом.

— Пятью девять — сорок пять, — язык отказывается повиноваться, но Хлопов заставляет себя говорить, а потом вдруг словно по наитию прерывает себя и начинает рассказывать другое. То, о чём его не просили. — Ты борись, Валер. Ты там внутри всё ещё такой, как прежде. Я верю в тебя! И у меня так же было, только я, дурак, не боролся. Считал, что стать рабом и подчинять других — это счастье. Ведь хорошо, когда все — часть тебя. Никто не сопротивляется, не возражает, не ссорится с тобой. Словно один организм! Если бы весь мир стал подчиняться одному стратилату, войны исчезли бы. Полное единение. Я просто хотел, чтобы все стали счастливы, как я. Но потом я увидел, что ты не хочешь присоединиться к нам, и что-то надломилось во мне. Гораздо раньше, чем ты избавил меня от власти Иеронова, я начал задумываться: возможно, быть пиявцем и превратить всех в безропотную, послушную массу — это вовсе не счастье. Возможно, меня обманули? Раб не может быть другом. А я хотел быть твоим другом, Валер! Наверное, даже сильнее, чем играть в футбол… А ты бегал от меня, защищался, ненавидел, боялся. Укусить тебя было бы так просто… Но я бы получил раба. А я хотел друга! Сейчас наверное я должен делать то же самое — бояться, ненавидеть, защищаться, но я не хочу ни того, ни другого, ни третьего.

Стратилат вдруг болезненно сморщился и издал жалобный стон.

— Амулет причиняет тебе боль? Сейчас, погоди, — и Хлопов запихал талисман Балы обратно под пижаму. — Вот и всё. Он там, но ты его не видишь. Я бы убрал совсем, но мне надо твоих родителей защитить. Ты ж не простишь меня утром, если я этого не сделаю!