— Выходит, Селевк во всём виноват? — Дхана Нанд повернул голову и наконец взглянул на Чандрагупту. Взор его, равнодушный и холодный, не предвещал ничего хорошего.

— Я не знаю, — слабо пролепетал Чандрагупта, — но я предположил, что таков мог быть его план. Мне рассказали про настойку из трав, а я вспомнил, что Селевк хотел жениться на раджкумари, а ты отказал ему… И я подумал, что…

— Ладно, это всё пустые домыслы, а мне нужны неопровержимые доказательства. Иди-ка сюда, — встав с ложа, Дхана Нанд приблизился к столу, переставил одну из лампад с подставки на столешницу, затем отодвинул сиденье и указал Чандрагупте на то место, где обычно сидел сам. — Давай, я жду.

— Зачем? — сердце юноши сжалось тесным обручем. Совсем, как в тот день, когда он в коридоре дворца встретил Селевка.

«Нехорошо, — подумал он, — то, что сейчас происходит, очень нехорошо!»

— Ты пришёл доказать, что виноват Селевк. Допустим, я, как и ты, тоже желаю в это поверить, — голос императора по-прежнему звучал отстранённо. — Докажи. Выполни одно несложное задание и, возможно, тогда я поверю в твою невиновность и прощу тебя за содеянное.

«Он меня простит?! Неужели?!» — страх, предчувствие чего-то дурного и надежда на лучшее боролись внутри, заставляя Чандрагупту страдать.

— Да, я прощу и забуду всё, если ты пройдёшь одну простую проверку.

Словно заворожённый, юноша пересёк комнату и сел туда, куда предлагал император. На стол перед ним легло белое полотно, была поставлена ёмкость с разведённой кошенилью, а в правую руку ему сунули павлинье перо.

— Умеешь писать?

— Да, — Чандра приготовился сделать всё, что от него потребуется.

— У кого выучился?

— Лубдхак научил. Я выписывал долговые расписки, пересчитывал выручку и записывал доходы и расходы каждого дня, вёл учёт товаров.

— Почерк красивый? Разборчивый?

— Лубдхаку нравилось. Он говорил, что я способный.

— Тогда пиши под диктовку. Молча, не задавая вопросов.

— Слушаюсь.

— Пиши: «Вы — самый прекрасный мужчина на свете. Я думаю о вас днём и не могу сдержать пылающей страсти ночью. Мне кажется, это и есть любовь, ибо никто, кроме вас, мне не нужен. Никто не может сравниться с вами. Вы — самый мужественный, удивительный и сильный воин в трёх локах. Вы — истинный царь Магадхи, и я уверен, однажды им станете. Конечно, с моей помощью. Я обещаю, что помогу захватить престол, если вы в ближайшее время приедете в Паталипутру, и мы скрепим наш тайный уговор за чашей вина тайком от проклятого убийцы Дхана Нанда. Моя ненависть к этому ракшасу не знает пределов! Простите меня за все унижения, испытанные вами после поражения Десмонда, но я обязан был некоторое время притворяться преданным слугой Дхана Нанда, чтобы отвести подозрения от моего настоящего плана. Ваш Чандрагупта».

Чандрагупта запнулся уже на слове «станете», не дописав его. Он во все глаза смотрел на царя, окончательно перестав понимать, что происходит.

— Что такое вы мне диктуете, самрадж? И зачем?!

— По-моему, я просил не задавать вопросов! — рявкнул Дхана Нанд. — Давай, пиши, или это так сложно? — в голосе его звучали теперь горечь и издёвка. Поймав на себе потрясённый взгляд Чандрагупты, царь яростно припечатал. — А, возможно, правда режет слух и затуманивает взгляд?

— Я н-не понимаю, — пролепетал Чандрагупта. Рука его дрогнула, и павлинье перо упало на белую ткань, оставив влажное алое пятно, похожее на кровь.

Вместо ответа перед ним положили второй лист. Тем же почерком на тончайшем пергаменте было изложено в точности такое же письмо, однако на слове «станете» послание не прерывалось, и кровавых клякс из кошенили на листе не наблюдалось.

Чандрагупта лихорадочно переводил взгляд с одного листа на другой и по-прежнему ничего не понимал.

— Ты написал это Селевку тринадцать дней назад, — холодно раздалось у Чандрагупты над головой. — Или будешь отрицать? По-моему, отказываться от очевидного глупо. Я до последнего надеялся, что послание — подделка, чтобы причинить мне боль. Я уже смирился с мыслью о том, что ты — развратен и готов лечь под любого властного, красивого мужчину, привлёкшего твой распутный взгляд, но я надеялся хотя бы, что это — следствие юношеского пыла и неразборчивой натуры, а не злого умысла. Однако ты вовремя явился, чтобы доказать обратное. Теперь и слепому видно: в пергаменте, присланном Селевком, действительно твой почерк. Ты предал меня, сговорился с врагом за моей спиной, желал свергнуть меня с престола, продолжая притворяться моим любовником… Какие чудесные деяния, не находишь?

— Нет, этого не было! — холодея от ужаса, воскликнул Чандрагупта. — О, самрадж! Я мог напиться и утратить контроль над телом, я мог поддаться искушению наговорить на Селевка того, чего он, возможно, не делал, чтобы оправдаться в ваших глазах, но… Такого отвратительного письма я никогда не писал!

— Правда? — улыбка самраджа выглядела жутко. — Неужели? Но как Селевку или, возможно, его слугам удалось с точностью до завитка подделать твой почерк? Он мог следить за нами во дворце через своих шпионов, мог знать про наши отношения, я всё это допускаю. Но за всё время, что ты находишься здесь, своей рукой ты не написал ни строчки! Я сам впервые увидел твой почерк сегодня. И никто, кроме меня, царевича Панду и аматьи Ракшаса, до сих пор не знает, что ты жил раньше в доме Лубдхака. А если б и узнали… Разве ты один писал долговые расписки и вёл учёт товаров в доме приёмного отца?

— Нет, — едва не плача, прошептал Чандрагупта. — Все воспитанники по очереди занимались этим.

— И вы подписывали свои имена под конкретными документами, заполненными вами?

— Никогда. Только Лубдхак их подписывал.

— Разумеется! Скажи ты иначе, я бы всё равно не поверил. Ведь рабы, слуги и даже приёмные дети, заполняя документы по приказу отчима или хозяина, не имеют права ставить на пальмовых листьях, ткани или пергаменте свои имена, только отчим или хозяин делают это. Солги ты мне сейчас, я бы просто решил, что ты не только бессовестный, но ещё и меня принимаешь за глупца. Из всего вышесказанного следует: у Селевка не имелось ни малейшего шанса найти среди кучи барахла в доме Лубдхака именно твой образец почерка, даже если бы кто-то из его людей проник туда. Значит, письмо — подлинное. Ты его написал, однако пытаешься из последних сил отрицать сотворённую тобой гнусность.

Обвиняющий взгляд, полный горчайшего разочарования, невозможно было выдержать.

— Дхана, я ничего не понимаю, но я не писал Селевку! Что мне сделать, чтобы ты поверил?!

— Умолкни. Просто закрой свой лживый рот. Это действительно был наш последний разговор, который окончательно убедил меня в одном: ты бессовестный подлец, готовый свалить вину на кого угодно. Теперь проваливай.

Фразы прозвучали устало и отрешённо. Без гнева и боли, с оттенком омерзения, от чего на душе у Чандрагупты стало ещё гаже.

— Куда же мне идти? — севшим голосом спросил Чандрагупта.

— К Селевку. К Лубдхаку. К какому-нибудь дасью с большим лингамом, который сумеет удовлетворять тебя во всех позах «Камасутры». Да хоть к Шанидэву или к Ямараджу, мне без разницы. После того, как я своими глазами увидел тебя стонущим и извивающимся под Селевком, обнимающим его той же рукой, на которой были надеты подаренные мной драгоценности, ты мне действительно стал противен. А после этого письма, — Дхана Нанд ткнул пальцем в пергамент, — я клянусь, что скорее покончу с собой, чем снова подпущу тебя к себе. Я мог бы простить развратника, но не предателя. Не вынуждай меня вышвыривать тебя за шиворот, как блохастого пса, случайно забредшего в покои. Итак, считаю до трёх. Потом — зову охрану.

Второй раз… И снова та же боль. Нет, намного хуже! Он хотел ещё что-то сказать, возразить, в чём-то убедить, но сил не осталось.

— Я люблю тебя, Дхана, — беспомощно прошептал он, а потом, закрыв лицо накидкой, вышел из покоев.

Охранник изумлённо вытаращил на него глаза, сипло выдохнув: