Илья раздумывал, шагая к дому Добрыни, когда лучше уходить. Однако обещание, данное воеводе, терзало Илью: он дал слово не уходить, не повидав его. Добрыня уже вторую ночь не появлялся дома, да и без того была видна его служба киевскому князю. Илья презрительно усмехнулся, но не воевода был причиной этой кривой ухмылки, а князь Владимир. «В дружину хотел, олух… – думал про себя Илья. – К кому?! К разорителю кумирен! Эх…» Жгучее желание уйти немедля снова поднялось со дна души, но Муромец не стал думать об этом. Ему хотелось напоследок увидеть воеводу. Не мог Илья держать на него зла. Уважал он Добрыню и жалел, что не доведётся служить под его началом. Путный был он мужик, хоть и христианин. Илья вспомнил, как Добрыня вскочил на коня, чтобы волочить Перуна к реке, но не встретил в своей душе оскомину. Прав был воевода, всё делал он, чтобы не допустить крови, даже своей доблестью воинской готов был поступиться ради этого. «Я бы так смог ли?» – спросил себя Илья и покачал головой, сомневаясь.

– Здравствуй, друг! – услышал Муромец и увидел на улице Мусайлиму.

– И ты здрав будь, – отвечал Илья, обнимая сарацина. – А что же ты один?

Мусайлима развёл руками:

– Большие дела решает мой господин. Советуется с другими священниками. Завтра крещение люда киевского – или ты не знаешь?

– Как не знать, – нахмурился Илья. – Князь кумирни разоряет, богов гневит…

Мусайлима сочувственно покачал головой. Илья посмотрел по сторонам на проходящих посадских и негромко спросил араба:

– А скажи, Мусайлима, что за человек твой хозяин? Вот служил я ему несколько седмиц, да не понял, что у него в душе.

Мусайлима только развёл руками:

– Молчалив Зосима, только на проповедях и говорит. Для меня самого он загадка. Меня вот нанял, а пригодился я ему только три раза за два лета, что служу ему.

– И что же такого случилось, что ты ему пригодился? – спросил Илья. Мусайлима отвечал:

– По городам он проходит иной раз говорить о том, что бог един. Язычники гнали его. Была моему мечу работа, но до смерти дело пока не доходило. Милосерден да незлобив твой народ, Илия.

Илья помедлил, заглянул в карие глаза Мусайлимы и тихо спросил:

– Скажи, Мусайлима… Точно до крови дело не доходило? Никого из язычников ты не убил?

– О чём ты, Илия? – удивился араб. Муромец пристально смотрел ему в глаза:

– Я про верховного жреца, коего нашли поутру мёртвым.

Глаза Мусайлимы гневно сверкнули, он отшатнулся и взялся за рукоять своей сабли:

– Ты подумал так обо мне?!

– Прости меня, Мусайлима… – шагнул к другу и взял его за плечи Илья. – Прости… Я не хотел тебя обидеть.

Мусайлима напряжённо смотрел на Муромца, а тот от стыда не знал, куда девать глаза:

– Не держи зла, Мусайлима… Я рад, что это не ты. Прости…

Сарацин вздохнул, убрал ладонь с рукояти меча, примирительно похлопал Илью по руке:

– Я понимаю твою печаль, Илия. Но я давно не убиваю язычников за их веру. Праведный Иса ничего не говорил об этом, а я верю Учителю.

– Спаси тебя твой бог, Мусайлима, – поклонился Муромец. – И не держи на меня обиду.

Мусайлима покачал головой, спросил:

– Куда ты теперь, Илия?

– Куда-нибудь к Великой Степи, вон из Киева. Мои боги покинули этот город.

– Что ж, ступай. Может, ещё свидимся.

Они обнялись на прощанье и расстались на улице, запруженной волнующимся киевским людом.

Дотемна возился Добрыня вместе с князем. Надрал глотку, словно песка наелся, пропотел, будто в бою был, перемазался пеплом, что малец, ходивший в ночное. В баню не пошёл, оставив это долгое да неторопливое дело на потом, только вылил на себя несколько ушатов воды, подносимых Репьём, утёрся наскоро да спросил, где Муромец.

– А на заднем дворе, – отозвался мальчишка. – Разделся до пояса, руками махал чудно да дышал шумно, а после сел и как заснул.

На заднем дворе и нашёл Илью Добрыня. Муромец сидел в редкой позе на травке с закрытыми глазами. Воевода негромко брякнул сапогом по чурке – Илья слегка качнулся и медленно открыл глаза. Распрямил ноги, поднялся.

– Здрав будь, воевода.

Добрыня поклонился Илье:

– И ты. Да не серчай на меня…

Илья только махнул на это рукой, и Добрыня сказал:

– А коли так, пойдём-ка в дом.

Илья натянул рубаху, и они вошли в избу. Все в доме уже спали, и они вдвоём сели в светлице за стол. Илья был уже сыт, а Добрыня насыщался курицей, запивая её пивом, и говорил:

– Всё, Илья. Нету в Киеве общих кумирен. Только по дворам остались. Не знаю, когда за них князь возьмётся. Кое-кто из посадских уже уходит из города. Я велел страже препятствий им не чинить. Их дело: пусть уходят… Кто-то всё одно останется.

Добрыня помолчал, громко обгладывая куриные кости, добавил:

– Назавтра крещение, потому и уходят… Ну да ты знаешь. Не пойдёшь?

Илья пожал плечами:

– Разве посмотреть… Чтоб непотребства не случилось.

Воевода кивнул, прихлёбывая из чаши:

– Ясное дело, не креститься же… До непотребств же, мои мольбы богу, надеюсь, не дойдёт. А что до тебя, то, видать, славянином ты родился, славянином и помрёшь. Ну, так дело твоё. И князь тебе мешать не станет. Но зуб на тебя у него остался…

– Хоть три.

– Ну-ну. Не затевай. Улеглось и будет.

– Да где улеглось, Добрыня?! – возвысил голос Илья, но тут же спохватился, что ночь на дворе и все спят. – Я это помнить всегда буду. Не прощу ему…

– Два олуха… – проворчал Добрыня, отирая тряпицей обмоченные усы. – Другого и не ждал я. Ладно… Куда уходить-то собрался?

– К Великой Степи, куда… На заставы. Кочевников бить стану.

Воевода согласно кивнул, разодрал вторую половину курицы, принялся за неё. Помолчали.

Добрыня покончил с едой, обтёр руки тряпицей, выбрал из бороды крошки, допил пиво и, тяжело облокотившись на стол, сказал, внимательно глядя на Илью:

– Ты вот что, сынок… Князь князем, а отчизну защищать можно и помимо него – это ты верно решил. Стало быть, вот что… Иди в крепость Зоркую. Это чуть дальше того места, где Непра одесную круто забирает. Там печенеги гадят. Ну, ты уже их повидал под Корсунью… В Зоркой воеводой мой старый знакомец, Родогором звать. Скажешь, я послал. Грамоту тебе дам, ему вручишь. Будешь под его началом. С князем я сам разберусь. Случись чего – на заставах всяко бывает – и вдруг тебе стать во главе придётся, мне лично гонцов посылай. Все дела через меня. Князь, глядишь, кобениться станет, а я скоро всё решу и не обижу. Тут не до личных дел – тут край отчизны, стража её… Коли нужно тебе что прямо сейчас – доспех там, оружие – всё дам.

Илья покачал головой:

– Всё у меня есть. Я ещё думал, вернуть ли князю дарёное…

– Цыц! – совсем как когда-то Вежда, гаркнул воевода и грохнул кулаком по столу. – Не сметь! За дело тебе дадено и не след возвращать. Чай, не цацки девки дали, а воину подручное, для дела ратного необходимое!

– Прости, Добрыня… Только коли ты бы меня одарил, мне бы это скорей по сердцу будет. А то на княжьих-то всё больше завитушек да иных красивостей. Не хотелось в такое рядиться…

Добрыня вздохнул, кивнул головой:

– Утром же дам тебе всё, что доброму воину впору. Княжеское, так и быть, заберу. Верну потихоньку, Владимир не заметит. Но перед тем, как в Зоркую ехать, велю тебе, как старший, завернуть в родимую сторону. Мать с отцом повидать – святое дело.

– Да как же, Добрыня! – заволновался Илья. – Спешить нужно до Великой Степи!

Добрыня поморщился:

– Ага. До тебя на заставах не справлялись. Вот ты приедешь, и конец всем диким ватагам.

Он насмешливо посмотрел на Илью. Тот смутился: право слово, очень ему хотелось повидать родителей…

– Так-то, сынок, – сказал воевода. – Потерпит ещё Зоркая без тебя, как терпела до сего дня.

– Спаси боги, Добрыня, – тихо сказал Илья, благодарный воеводе за такой подарок.

Посидели молча, потом воевода поднялся, сказал:

– Завтра рано подыматься. Давай-ка в постель.