– Дружка твоего, Хвоща…

– Что? – сон мигом слетел с Муромца. Глеб смахнул слезу:

– Нынче поутру… стрелой убило…

А в это же время в шатре князя Владимира стоял Добрыня с обломком стрелы, вытащенной из спины Хвоща.

– …нашли в спине нашего воина нынче по свету.

– Ну? – слушал князь, недоумённо глядя на кусок стрелы. Добрыня подал ему пергамент со словами:

– Сие к стреле приторочено было.

Князь развернул пергамент, и лицо его, со следами вчерашнего возлияния, прояснилось.

– Карта! Дядька! Не может быть! Ах ты, Господи, чудотворец наш!

Он заметался по шатру, то хватая молитвенник, то ища чару.

– Эй! Как тебя… – позвал он нового слугу. Тот испуганно таращился.

– Чего смотришь, дурак? – весело крикнул князь. – Беги, зови Зосиму. Живо!

Владимир обернулся к Добрыне:

– Это чудо, дядька! Никак тут, – он потряс картой, – колодцы тайные обозначены! Достигла молитва моя чертогов небесных! Эх, дрожи теперь император Константинопольский!

На разостланной на столе карте широким абрисом был обозначен Корсунь. Стрела, нарисованная сбоку, обозначала Розу Ветров, указывая север. На востоке пестрели несколько крестов, и от них прерывистая линия вела в город.

…Павшего Хвоща уложили на вязанки дров, и Илья сам поднёс огонь. Слёзы текли по его лицу. А на другом конце становища князь громко ликовал о чуде, явленном Господом.

Несколько дней спустя нашли колодцы, от которых трубы вели воду в осаждённый город и переняли их. А ещё через несколько недель киевскому князю Владимиру с посольством вручили ключи от ворот Корсуни.

…На Илью надвигался город на холме. Город был красив и величав, из-за деревянных бревенчатых стен выглядывал терем княжеских палат. Над рекой неколебимо стояли высокие истуканы во главе с Перуном и смотрели на него. Илья поклонился им и с удивлением заметил, что Перун будто глядит на него в ответ: глядит странно, будто с надеждой. Илья задерживаться не стал – что-то подсказывало ему, что нужно торопиться, что его ждут, и вошёл в ворота. У ворот никого не было, но отсутствию стражи Илья не стал дивиться и, миновав сумрачный проём под сторожевой башней, очутился в непонятном месте.

Он стоял на странной – не то каменной, не то ещё какой-то – мостовой, и простор кругом закрывали диковинные громады, каких прежде не видывал Илья ни в Киеве, ни даже в Корсуни. Но не восхищение эти громады рождали в его душе, а недоумение и страх. Это были каменные дома, но очень уж странные. Сотни одинаковых окон глядели на него, взбираясь на невиданную высоту, и для того, чтобы поглядеть на самые высокие, под крышами, пришлось задрать Илье голову до самой спины. Клок неба, будто виденный из колодца, небольшим оконцем светился сверху. Илья огляделся. Немного живой земли с пожухлой травкой было посередине двора, да и то задавленной чудными штуковинами. Присмотревшись, Муромец понял, что это детские качели да иные забавы, только сработанные из железа. В крайнем изумлении он шагнул вперёд, чтобы рассмотреть их, но замер, ибо было от чего. Там, из-за детских качалок, на него глупо смотрели давешние идолы во главе с Перуном. Но были они роста с Илью. Никогда ещё не видел Илья истуканов, сделанных с таким неуважением к древним богам славян. Никогда не делали их даже в самом захудалом дворе ростом с человека. Выше до́лжно им было быть, но никак не в рост даже самого высокого молодца. Илья стоял в изумлении, даже позабыв поклониться, и тогда его окликнули. Он обернулся и тут же увидал князя Владимира в чудном одеянии. Кафтан был на нём какой-то короткий да нелепый и порты широкие да в придачу какие-то острые спереди и сзади. Кусок ткани болтался у князя на груди, повязанный вкруг шеи. Да ещё не было на князе шапки! А острые порты не заканчивались сапогами добрыми, как до́лжно, а доставали до самой земли! И торчали из-под них непонятные Илье чуни: чёрные, лаково блестящие и вовсе без доброго каблука. «Что смотришь? – вопросил князь, не поздоровавшись и протягивая Илье лопату. – Хватай да принимайся за дело». Илья принял лопату, ничего не понимая, а князь резво – совсем не подобающе князю – обошёл его и уже стоял безо всякого почтения у самых идолов, да ещё похабно похлопывая самого Перуна по кудлатой голове. «Живее давай! – гаркнул князь на Илью. – Чтоб до обеда выкопал. Подрядчики ждут, песочницу ставить будут».

Илья выронил лопату. «Выкопал?!..» – страшное, непотребное здесь слово застряло у него в глотке. Он стоял, не в силах двинуться, а князь тормошил его и орал на ухо:

– Илья! Муромец! Да очнись же ты! Эй!

Давным-давно Кий со своими братьями да сестрой Лыбедью решил осесть на этом холме, а град над рекою и до сей поры выглядел молодо да ширился от лета до лета, обрастая срубами мастеровых да торговых людей. Рано по вёснам начинали стучать топоры, и весёлый ветер, часто заглядывающий на холм, разносил окрест свежие стружки да запах тёса. За бревенчатыми стенами гордо возвышались княжеские палаты, окружённые теснившимися подворьями, а над самой Непрой стояли на заветной поляне три кумира да зорко глядели на людей, тянущих свою лямку по мере сил да умений. Всё подмечали древние боги славян: как люди хозяйство ведут, как за скотиной доглядывают, как гостей привечают. А и гостей было от весны до осени изрядно в граде Киеве, больше по Непре идущих, да всё из разных краев. У длинной пристани толпились от мала до велика корабли, будто поросята у матки-свиньи под боком (коли глядеть сверху, с холма). Были там скромные струги да дощеники, бывалые норманнские ладьи да длинные эллинские галеры и ещё множество самых невиданных судов от Варяжского моря до тёплого Эвксинского понта и далее. Толпились на пристани толмачи, лопоча на невесть каких языках, сновали по узким сходням трудяги, торопясь успеть в оговоренный с купцами срок очистить трюмы кораблей от залежавшегося там в дороге добра. И добра этого было великое множество: душистые масла да пряности, ковры да аксамит[4], узорочье[5] красы превеликой и ещё столько всего, что уразуметь иному из посадских бывало невмоготу.

Кипело в городе торжище с раннего утра до закатной зорьки, и всяк другого понимал, даже не зная заморских языков – ибо в торговых делах громко да понятно глаголет звон монет, отчеканенных в разных пределах земли.

Верховных жрецов было в Киеве трое: Преслав, Грыня да наипервейший из всех – Боркун. И не один из них не был похож на обычных сельских жрецов, коих каждый привык видеть сытыми да губастыми. Киевские жрецы обширным брюхом себя не отягощали, вид имея строгий и праведный. К Боркуну же часто приходили даже из дальних деревень за советом, и никто не уходил от него без нужного наставления: каждому находил Боркун слова утешения, напутствия, грозного увещевания. Был он стар и сед, худой, но прямой, что истукан, и с глубокими пронзительными глазами. Уважали его и любили, а кто и побаивался, ибо лень да иные непотребства видел он без всяких слов признания в том со стороны негодного человека. Кроме прочего, пользовал Боркун болезный люд от разных хворей, и шла за ним слава ведуна.

Когда в Киев вернулся из похода на Корсунь князь Владимир, первое, что сказал он своим нáрочным, было: