Он посмотрел на ладони. Скафандр сильно исцарапался за время работы на рудовозе, — нейтронностойкий фрил приходилось добывать по грамму, его хватало только на самые крупные пробоины в броне. Местами сквозь него уже просвечивал жёлтый ипрон — и тоже понемногу истирался.

«Что на Земле? Я трижды преступник. Против Маркуса, против Стивена, против Корсена…» — он снова вздохнул — перед Корсеном ему было стыдно. «Свои убьют. Чужие — тем более. И никто никогда не вспомнит…»

Он встряхнул головой, прогоняя тяжёлые мысли, и снова взглянул на реактор. «Совсем ломать не буду. Сделаю ловушку. На Земле будет работать. При взлёте — встряска — нейтроны — перегрев — аварийное глушение. Корабль у них будет. Но на нём не повоюешь.»

Он недобро сощурился, протягивая руку к хвостовикам твэлов. Воспоминания о том, как долго и мучительно он стабилизировал реактор, были ещё свежи. Теперь предстояло идти в обратном направлении — от стабильности к сильнейшему разладу.

Гедимин не стал делать чертёж — через десять минут мысленных перестановок твэлов по гнёздам он уже знал, как изготовить «ловушку». «Не сейчас,» — вспомнив о предстоящем Прожиге, он неохотно развернулся к выходу. «На орбите Земли. Время будет.»

19 октября 30 года. Галактика Вендана, крейсер «Бет»

Уже перевалило за условную полночь, но спать Гедимину не хотелось. Он сидел в реакторном отсеке, вполглаза следя за мониторами (реактор заработал, антигравы разогнались, и «Бет» уверенно двигался к астероидному поясу Гермеса) и перелистывая ежедневник. «Сколько всего накопилось,» — с удивлением думал он, разглядывая чертежи. «Ничего из этого никогда не будет сделано. Как всё глупо, бессмысленно вышло…»

Над входным люком замигал жёлтый светодиод. Хотя закрывающие механизмы были выведены из строя (скорее всего, Робертом, прокладывающим дорогу к реактору), кто-то не стал ломиться, а вежливо «постучал». Гедимин тронул пальцем клавишу, открывая люк. На пороге стоял Конар.

Флоний подействовал — язвы и свежие ожоги затянулись, опалённая кожа посветлела, взгляд, помутневший от непрерывного облучения склер, снова стал ясным. Гедимин осторожно обнял человека и не сразу заметил, что держит его на весу, прижимая к жёсткой броне. Конар, свисая, ещё умудрялся обнимать сармата за плечи и бормотать, прижимаясь щекой к его шлему:

— Что с вами сделали, Гедимин? Что они с вами сделали?

— Я даже не знал, что ты в лагере, — пробормотал сармат; ему снова было нестерпимо стыдно. — Мне обещали, что тебя не тронут…

Конар хмыкнул.

— Ну, можно считать, что обещание сдержали. В сравнении с другими людьми «Кассини» я очень легко отделался… Отпустите меня, коллега. Я привык стоять на своих ногах.

Гедимин уступил ему кресло и сел рядом, на палубу, — теперь они сравнялись ростом, и можно было не наклоняться. Конар с трудом отвернулся от призывно светящегося монитора и улыбнулся.

— Я не ошибся в вас, коллега. Атомный флот сарматов уже вошёл в легенды. Сверхмассивные корабли на сверхмощных двигателях… крейсера, появляющиеся из ниоткуда… бомбы, уничтожающие планеты… Ирренций оправдал ваши надежды, верно?

Гедимин покачал головой.

— В ядерный могильник такие легенды. Марс взорван, Земля изуродована, Ураниум разбомбили. И Хольгер… и Константин… наверное, Линкен тоже… — он, не договорив, уткнулся взглядом в палубу. — И ты…

Его взяли за шлем и осторожно, но настойчиво заставили поднять голову. Конар смотрел на него в упор.

— Не смейте себя ни в чём обвинять, — сердито сказал он. — Вы и ваши друзья — не первые учёные, которых жестоко обманули. Вы знаете историю ядерной физики. Вам нетрудно будет провести параллели. Что до меня… Если бы на Энцелад высадились вы и такие, как вы, все учёные «Кассини» были бы живы. Так же, как тот несчастный шахтёрский городок на границе старой Мексики. Не смейте себя винить, Гедимин. Дайте мне руку.

Его пальцы были горячими — флоний ещё действовал, и подхлёстываемая регенерация подогревала тело изнутри — и неожиданно сильными. Гедимину казалось, что его собственная ладонь — мягкая, безвольная лепёшка, просто кусок Би-плазмы. Конар держал его за руку и улыбался.

— Вы сказали, что готовы обучать меня, — напомнил он несколько минут спустя, когда молчание чрезмерно затянулось. — Кажется, я поторопился с визитом. Если вы не против, я изложу свои соображения насчёт этого устройства. Возможно, это позабавит вас, и вы быстрее придёте в себя. Что же с вами сделали, Гедимин…

Его лицо на секунду исказилось в гримасе бессильного гнева.

«Это с ним сделали,» — думал Гедимин, не зная, куда девать глаза от стыда. «Его держали на рудниках, чуть не убили, перебили его товарищей… Идиот ты всё-таки, Гедимин. Какой из тебя атомщик…»

Сидеть на полу и терзать себя бесполезными размышлениями было очень глупо — и сармат это понял сразу же. Выслушав несколько фраз Конара, он поднялся и повернулся к щиту управления.

— Это делается проще. Смотри. Потом повторишь.

Управление реактором «Бета» Конар освоил быстрее, чем Гедимин — пилотирование «Гарпии», — практически мгновенно, и если бы они не отвлекались на долгие теоретические рассуждения, воспоминания сармата об экспериментах, попытки Конара подбодрить Гедимина и объяснить, что бывали идиоты и поглупее, поиски еды и воды, общение Конара с пилотами и капитаном, — через пять минут обучение было бы закончено. На третьем часу общения реактор вышел из манёвра с переключением антигравов, не выдав ни одного нейтрона и не нагревшись ни на градус. Гедимин с уважением посмотрел на Конара и снова выругался про себя — сколько времени было потрачено на попытки пробить стену в пяти миллиметрах от двери…

— Надо было нам работать вместе, — сказал он, положив руку ему на плечо. — Послать всех, выкрасть ирренций и атмосферный спрингер и сбежать на Энцелад. Без флота Маркус никогда не полез бы в войну. Все было бы по-другому.

Конар вздохнул.

— Да, коллега, вы правы. Однако… мы кое-чего не коснулись, верно? Как именно вы прыгаете из галактики в галактику? И… в чём роль сигма-излучения?

Гедимин медленно наклонил голову.

— Манёвр Прожига. Я покажу. Объяснений нет. Ни у кого в двух галактиках. Так же и с «сигмой». Она… передаёт информацию. Возможно, команды. Команды для ирренция. И он изменяет свойства. И… я уверен, что не только он. Если бы нормально исследовать…

Несколько секунд он угрюмо щурился на свои ладони, потом взглянул Конару в глаза. Тот приподнялся в кресле; его зрачки мгновенно расширились.

— Можешь мне кое-что пообещать?

— Всё, что угодно, коллега, — без промедления ответил Герберт. — Если речь не о взрыве Земли.

— Ты учёный, ядерщик. Тебя послушают, — мрачно сказал Гедимин. — Сделай так, чтобы послушали. Вы будете изучать ирренций после войны. Мы уже ничего не будем, нас истребят. Не перебивай. Изучайте, пока не поймёте всё. И про мембрану между галактиками, и про щупальца на коже, и про изменение критической массы. До тех пор — скажи им — пусть любое применение ирренция будет под запретом. Хватит, наделали бомб…

Конар взял его руку и крепко прижал к своей груди. Его сердце билось часто-часто, быстрее, чем у самого взволнованного сармата, — Гедимин пальцами чувствовал его пульсацию.

— Клянусь атомным ядром, коллега. Никто не притронется к ирренцию до его полного изучения. Когда это случится — и если я доживу — я найду вас. Мы построим самую мощную энергостанцию в мире. Пока есть время, подберите ей название.

…Конар был в почёте у бывших каторжников — даже теперь, когда он мог ходить, его носили втроём, считали это честью и яростно из-за неё спорили. Гедимин выглянул на пару секунд проводить учёного; его встретили настороженно, но без прежнего страха. Он увидел, что язв на коже людей стало меньше, а относительно бодрых лиц — больше, — видимо, Джон разделил флоний по молекуле на всех. Гедимин оставил Конару координаты Ириена — и всю прыжковую карту, составленную когда-то Константином. В теории Прожиг был освоен, осталось вернуться на околоземную орбиту, и Гедимин с этим не спешил.