Эпитафия вареникам. Бабушка готовила великолепные вареники. Тесто было всегда вкусное, нежное до прозрачности, видимо из муки-крупчатки. Творог, который у нас называют сыром, замешивала с яичками. Варила обычно в полуведёрном чугуне и горячими вываливала в большую миску, куда перед тем клала фунтовую головку душистого домашнего сливочного масла. Мы все садимся вокруг, и каждый копает себе в жарких варениках «колодец» с маслом на дне. Берёшь вилкой вареник, окунаешь целиком в «колодец» и отправляешь в рот. Они такие тёплые, масляные, вкусные, – наслаждение! При этом, дедушка не упустит случая прочитать эпитафию:

«Вареники, мои, – великомученики! Какую же вы муку терпели?

Вам сыром бока набивали,

Маслом очи заливали…

Помяни ж вас Господи, во брюхе моём!»

Армейские присказки. В царское время армия формировалась порайонно. Поэтому каждая часть гордилась принадлежностью к своей родной губернии, и подшучивала над другими. Так возникли соответствующие прибаутки и прозвища. Например: Рязанцы – косопузые, потому, что они – общепризнанные строители плотники, носили топор за поясом на одном боку, что скашивало его силуэт.

Псковские – скобари, потому, что были широко известны своим слесарным мастерством.

Московские – водохлёбы, известные чаёвники. И т. д.

Самарские – саламатники. Мужики одной из волжских губерний по санному пути Волги везли муку, продавать. В пути проголодались и решили поесть саламаты (мучной болтушки), а воду нашли в проруби. Стали размешивать в ней муку. Сыпят, сыпят и размешивают. Пол обоза спустили, а саламаты – так и не поели.

Вологодские – Хитряки. 10 мужиков хотели переправиться через речку, а плавать не умели. Нашли бревно и решили переплыть на нём. Договорились, что 9 сядут на бревно, а десятый толкнёт его к тому берегу. Сойдя на берег, они толкнут бревно обратно оставшемуся. Так и сделали. Все 9 уселись верхом на бревно, а чтобы не свалиться с него, ноги связали под водой. Десятый толкнул бревно к тому берегу, и сразу все 9 перевернулись вниз головами и задрыгали ногами, А оставшийся смотрит на них, чешет «репу» и говорит:

– Какие хитряки, не успели отплыть, а уже лапти сушат! Ввятские – ребята хватские – семеро одного не боятся!

Отец мой Василий Сергеевич, родился в 1906 году. Окончил школу. Работал в хозяйстве отца. При выходе на хутор женился на черноокой Прасковье Горбанёвой из Сотницкой.

Осенью 1928 года его призвали на военную службу. Служил он под Ленинградом рядовым в артиллерии. Когда же узнали, что он тракторист, после кратких курсов дали ему звание младшего сержанта и он таскал на американском катерпиллере огромную пушку. Ещё в армии он посещал курсы рабфака (рабочий факультет) при Военно-Медицинской Академии имени Кирова, по окончании которого он в неё и поступил. Через год получил комнатушку в семейном общежитии и забрал из деревни семью.

Так и я очутился в Ленинграде. Жили на стипендию отца в 105 рублей в месяц трудно, но весело: у родителей часто бывали гости и вечеринки с патефонной музыкой и застольными песнями. По окончании Академии в 1938 году отцу присвоили звание военврача и направили в авиационную часть расположенную сначала в городе Борисове, а затем в местечке Пуховичи под Минском. Мы снимали квартиру в отдельном домике недалеко от аэродрома.

Помню широкую поросшую травой улицу, пасущихся на ней кур, гусей и овец. Колодец с журавлём (это такой подъёмник воды) недалеко от дома. Население местечка было в основном еврейское. Меня несколько удивлял вид некоторых мужчин: бородатые лица, черные длинные пальто и шляпы, из-под которых на уши свисали косы. Школы почти не помню.

Через год отца перевели в Минск. Он уже начальник медицинской службы полка дальних бомбардировщиков. Жили в общежитии военного городка вблизи аэродрома. На вооружении полка были ТБ-2 и несколько тяжёлых четырёхмоторных мастодонтов ТБ-3. Рёв их был ужасен, а скорость черепашья.

Отец почти все время проводил на службе, воспитанию детей времени оставалось немного. Однако школьный дневник он проверял регулярно и, если что не так, делал соответствующее внушение, но до ремня не доходило. Я в то время очень плохо ел, не из капризности – нет, просто один вид варёной морковки или лука вызывал у меня отвращение и спазмы.

Борщ, например, я в ложку нацеживал, боясь захватить лук в гуще. Я понимаю, каково было другим сидеть за столом и наблюдать эту картину, поэтому не удивительно, что отец, садясь за стол, всегда снимал и вешал на спинку стула ремень, в качестве убедительного средства, один вид которого должен был повышать мой аппетит.

Отечественную войну отец отбарабанил всю, с первого и до последнего часа, когда немцы массированной бомбардировкой, с воздуха уничтожили почти все самолёты его полка, как на основном, так и на запасных аэродромах и отдельных, «секретных» (от немцев?!), взлётно-посадочных площадках. (Не напрасно же перед нападением, немецкие самолёты разведчики неделями утюжили небо над нашей приграничной территорией, а приказа прогнать или уничтожать их – не было. Любые попытки реагирования расценивались как провокация. Мне представляется, что эта глупость, если не сказать больше, и явилась ценой жуткого провала всей кампании 41 года).

Отец уже после войны рассказывал, что к 11 часам первого дня войны в полку осталось три самолёта и командир полка поднял их в воздух и полетели они бомбить не то Кёнигсберг, не то Берлин. Потом говорили, что ни один самолёт не вернулся, и авиационный полк, по существу, превратился в пеший БАО (батальон аэродромного обслуживания), который двинулся в отступление.

Для отца этот день был одним из самых кошмарных за всю войну из-за большого числа убитых и раненых на боевых точках полка, разбросанных на большой территории и накрытых вражеской авиацией. Из-за срочного отхода армии и их части, а также неразберихи и возможного саботажа на транспорте, возникли трудности с эвакуацией раненых в тыл.

После переформирования части, отец был переведён в истребительную, начальником медико-санитарной службы дивизии, командиром которой был Василий Сталин, и прослужил в ней до конца войны. Неоднократно попадал под бомбёжки, а один раз бомба угодила в санитарную землянку, в которой он находился, были убитые и раненые, а у него контузия и то, что он пролежал несколько часов в завале с повреждённым бедром, придавленным упавшей перекладиной. От эвакуации в госпиталь отказался. Пару недель похромал, и все прошло.

(Аукнулось это бедро почти через тридцать пять лет – разрушился тазобедренный сустав именно той ноги). И ещё. Он ехал на своём мотоцикле, и неожиданно попал под бомбёжку. Оставив машину на шоссе, лёг в канаву у обочины. А мотоцикл на шоссе разворотило большим осколком бомбы.

Несколько раз ему приходилось летать в тыл немцев к нашим партизанам за сбитыми за линией фронта и ранеными лётчиками дивизии. Летали ночами на малой высоте на полуфанерном самолёте ПО-2. За это награждён двумя боевыми орденами Красной Звезды. Орден Отечественной Войны он получил за успешную ликвидацию эпидемии тифа.

Предпринятыми жёсткими санитарными мерами он практически не допустил эту страшную болезнь в расположение частей дивизии, в то время как в других войсках данного участка фронта она бушевала. Закончил войну в Кёнингсберге – главном городе Восточной Пруссии.

После войны был переведён в Москву. Служил на совершенно секретной работе в N-ом аналитическом отделе по разработке мероприятий по защите населения и персонала стратегических военных и гражданских объектов на случай войны с применением атомного и других видов оружия массового поражения. Мать рассказывала, что он часто не спал ночами от тяжести суровой служебной информации, которой он обладал.