После демобилизации жил в Бирюлёве, работал врачом в поликлиниках, амбулаториях, постоянно и совершенно бесплатно врачевал на дому. К нему шли жители нашей и соседних улиц. Население посёлка состояло в основном из рабочих и если на близлежащих улицах кто захворает, то посылали к отцу: – «Иди к нашему врачу. Отец никому не отказывал, ни днём, ни ночью. И не принимал ни какой платы. Тогда ещё врачи помнили клятву Гиппократа и следовали ей.

Военный врач, фронтовик, подполковник, умер фактически из-за недосмотра в Главном военном госпитале имени Бурденко (!!!). Лёг подлечить сосуды и злополучный сустав, но из-за плохого ухода и просто врачебного небрежения, был простужен и заболел тяжёлой формой воспаления лёгких. За два дня до кончины нам его отдали, чтобы умер дома. Позорный парадокс. Россия в пору заката власти Горбачёва уже активно гнила.

Мать Прасковья Ивановна, на год моложе отца. Замуж вышла в семнадцать лет и сразу впряглась в тяжёлую крестьянскую работу по освоению новой земли на хуторе. И даже в этих условиях, она сумела закончить семилетку. Так тогда назывались школы, выдававшие свидетельства о неполном среднем образовании, достаточном для поступления в техникумы. В Ленинград она приехала двадцати шести лет с тремя детьми.

После тяжёлой, но сравнительно простой сельской жизни она встретилась с жизнью, требующей иных забот и знаний. Несмотря на то, что на ней лежал весь быт семьи, она занялась самообразованием, много читала, ходила на разнообразные курсы и лекции, поступила в медицинский техникум при Военно-Медицинской Академии и с отличием его окончила. Включилась в общественную жизнь, входила в состав женсовета семей слушателей Академии, посещала различные кружки, имела грамоту за отличную стрельбу и значки ГТО (готов к труду и обороне), «Ворошиловский стрелок» и др. Помогала отцу в составлении конспектов и поддерживала его морально. Ему, с его форсированным образованием, было очень трудно постигать премудрости высшей медицинской школы.

Можно себе представить: крестьянская жизнь, среднее образование, два года службы в армии и всего два года рабфака и вдруг такие учебные предметы как химия, биохимия, фармацевтика, физиология, анатомия, болезни и их диагностика, латынь – кошмар! Он несколько раз был на грани ухода из Академии, мать удержала его, помогала чем могла. На её плечи свалились все заботы по устройству быта и воспитанию детей. После окончания отцом Академии и до начала войны в нелёгких условиях кочевой жизни по гарнизонам в Борисове, Пуховичах, Минске, Шауляе нам приходилось ютиться и в общежитиях и на частных квартирах. И это за три года.

Моя мама была истинно героической, если не сказать святой, женщиной. У нас, её детей, сложилось к ней особое чувство и отношение, мы даже обращались к ней не иначе, как на «Вы» до самой её кончины в 1981 году. И правда, начиная от каторжного труда в первые годы замужества, когда ей приходилось практически на работе, в поле рожать детей (мою сестрёнку она родила на сенокосе, в поле под копной сена), выхаживать их в немыслимых условиях и всех сохранить. Обстирывала, а тогда всё вручную, кусок чёрного мыла был не всегда. Мама одевала, а вернее сказать, обшивала нас. Сама шила почти всю нашу одежду, А мне однажды в войну даже стачала ботинки, (чуни). Она когда-то в детстве видела, как это делал сапожник, и повторила сама. Несмотря на частые переезды и смены школ (я за десять лет сменил одиннадцать школ), она не допустила, чтобы кто-нибудь из нас потерял хотя бы один год учёбы.

Трудно поверить и представить, что довелось ей пережить в войну. Побег из уже почти чужой Литвы, в ночь на 23-е июня, когда почти до самого отправления эшелона, ничего не было известно о судьбе пионерского лагеря, в котором был её старший сын Коля.

Бомбёжки и обстрелы эшелона немецкими самолётами, духота, смрад переполненного людьми товарного вагона, и перебои с питанием в пути следования вглубь России. По возвращению на родину, ё призыв, как военнообязанной, на службу медсестрой в военный госпиталь в Россоши, затем спешная эвакуация госпиталя, а вместе с ним и всей нашей семьи (она и четверо детей) в далёкий Ижевск.

А там холодная и страшно голодная зима. Голод был вызван тем, что мы прибыли туда глубокой осенью, без припасов. (Местное население всех посёлков и городов, даже больших, с первых дней войны расхватало все клочки земли в городах и посёлках под картофель). А у нас только карточки, причём все с урезанным рационом: одна мамина, для служащих – это 600 грамм чёрного хлеба – на треть меньше, и без того скудного, рациона рабочих, и четыре почти пустых карточки для детей. Положение усугубилось тем, что в начале следующего года у мамы выкрали карточки. Семья была поставлена на грань вымирания. Мы все были опухшие (голодная водянка). Маму отпустили, и в феврале мы уехали в Россошь.

Недолгая передышка, но в июне 1942 года случилась катастрофа под Харьковом, где были окружены и разбиты несколько наших армий. Фронт был открыт, а Россошь оказалась на пути немецкого наступления на Сталинград. И мать с тремя детьми (старший уже был в авиационной спецшколе в городе Горьком) оказалась в потоке отступающей армии и, где на попутных, а где и пешком, под непрерывными обстрелами и бомбёжками, часто в прямом смысле закрывая нас своим телом, добралась до Сталинграда. Этот бег продолжался больше месяца, а ведь надо было каждый день добывать пищу (как? и где?), кормить и обиходить детей (как?), а у Вити стригущий лишай и надо было стирать бинты и менять повязки на голове (как? и чем?). Удивительно, как в этом кошмаре она не потеряла никого из нас, и как она смогла вырваться с детьми оттуда, из Ада кромешного в Бирюлёво. А там опять надо было пройти через голод, холод, устроиться на работу, добиться кое-какого жилья.

После войны, казалось бы, жизнь стала налаживаться. Отец, там же в Бирюлёве получил участок земли, построили свой дом, посадили сад, и она занималась хозяйством. Но для неё всё не было покоя. Поступивши в аспирантуру, я привёз с собой из Великих Лук жену и двух маленьких детей. Жить на мою стипендию в 98 рублей было тяжело, и Лида устроилась на работу экскурсоводом на ВДНХ, а это восемь часов на работе и пять в дороге. Дети мои фактически оказались полностью на руках моей матери. Но с её стороны никогда не было ни единого слова жалобы или упрёка. Она обладала большим тактом в отношениях с молодыми семьями (в доме жили три семьи) и всемерно старалась помочь.

Малая моя Родина. Невозможно говорить о детстве человека, не начав с его колыбели – среды формировавшей его внутренний мир и представление о внешнем. А это, прежде всего – сердечная доброта мира семьи и благодать окружающей Природы.

Хутор Субботин спрятался в Россошанской, широкой степи, в долине давно, ещё в доисторические времена, исчезнувшей речки, которая не одну тысячу лет протекала в этом месте с севера на юг, о чем говорит то, что правый, подмытый склон долины крутой, а левый пологий. В хуторе было всего два десятка домов, располагавшихся двумя порядками: один вдоль древнего мнимого русла, – низ, и другой поперёк к первому, вверх по пологому склону – гора. За правым крутым склоном, в степи стоял курган с названием Толстая Могила (Широкая Могила). С этого кургана видна ж-д станция, а за ней – город Россошь.

Крупицы памяти

Дома хутора, как и все другие постройки, белостенные, и каждый дом утопает в зелени вишнёвого сада, отчего весь хутор приобретает праздничный вид, когда он открывается взору путника, особенно с плато, на подходе из Россоши.

Крыши домов той поры обычно были соломенными. Самой ценной, красивой и долговечной считалась крыша из камыша. Наш же дом, первый в хуторе, имел жестяную, крашеную в красный цвет, крышу.