– А как же мне быть, Сафрон Евдокимович? – вдруг вспомнив отчество, спросил я.

– Вы дирижер-хоровик, а интересуетесь, я смотрю, рок-музыкой, – вдруг неожиданно, глядя на дно моего дипломата, произнес Сафрон.

– Да, интересуюсь, – ответил я. – Этот диск Хендрикса я не знаю и еще не слушал, а очень хочется. Как-то этот альбом остался для меня неизвестным. Даже странно.

Достал пластинку и протянул Сафрону.

– Не совсем странно. Этот альбом собран из студийных, забракованных Хендриксом вещей и выпущен уже после его смерти звукачом студии, который сохранил материал. Это незаконный, но не менее ценный альбом, – проговорил Сафрон, разглядывая диск.

– Я про него слышал, но у меня его еще нет, – задумчиво продолжил он.

– Возьмите, – вдруг ни с того ни с чего сказал я.

– Нет-нет, зачем же? Я не об этом, мне привезут, – ответил Сафрон и через паузу, подняв глаза на меня, спросил: – Вы мне доверяете, Вячеслав?

– Конечно, – ответил я.

– Вы же меня совсем не знаете, как вы можете доверять незнакомцу? – опять тихо спросил Сафрон.

– Вы же коллекционер, как и я, вас все знают на Неглинке, вся Москва вас знает, и я знаю это откуда-то, – опять волнуясь и глядя на Сафрона, ответил я.

– Откуда-то… – произнес тихо Сафрон, а потом добавил: – Вы можете мне оставить Лик на неделю? Я попытаюсь что-то сделать для вас и вашей мамы.

– Конечно, могу, – ответил я и уставился на Сафрона.

– Тогда через неделю здесь же, в час дня, Ваше превосходительство. А теперь ступайте. Мне надо еще отобедать – я же не ел пирожков на Неглинной.

Мы пожали руки, я неуверенно положил пластинку в дипломат и ушел. Странно, но я нисколько не волновался, не переживал все это время. И через неделю в районе часа дня стоял возле кафе с дипломатом. Сафрон появился на тротуаре все так же элегантно одетый, с саквояжем в руке и в красивом шелковом шарфе на шее. Подошел, улыбнулся и сказал: «Здравствуйте, Вячеслав». Пожал мне руку, и мы вошли в кафе. Уже в кабинете, заказав официанту еду, а мне кофе, он произнес:

– Пятьдесят тысяч за минусом моих 10 процентов комиссионных вас устроят?

– Сколько? – промолвил я осипшим голосом, чуть не свалившись со стула.

– Пятьдесят тысяч советских рублей за минусом комиссионных, – ответил спокойно Сафрон.

– Вы шутите? Это же неслыханная сумма! Это же целое состояние! Это же… – и я замолчал, глядя с испугом на него.

– Это спасение вашей мамы. Купите кооперативную квартиру где-нибудь в Ялте, перевезете ее туда, а там санатории, врачи толковые из кремлевки, климат хороший, воздух морской – там Чехов лечился, – сказал он весело.

– Какой Чехов? – ошарашенно промолвил я.

– Антон Павлович, писатель и драматург наш великий, – чуть улыбнувшись губами, ответил Сафрон. – А если там нет камерного хора, купите аппаратуру у Слона, поставите в кабак, соберете лабухов и будете жить буквально припеваючи. Дирижировать оркестром, исполняя «Мясоедовскую», не обязательно. Для дыхов и так сойдет. Согласны?

Ничего не понимая и не веря в происходящее, я вымолвил:

– Согласен.

– Тогда вечером, в 19 часов, здесь же. А сейчас ступайте, Славик, за большой сумкой в ГУМ. Мне же, как видите, надо перекусить – обед все же, – сказал он весело и встал.

Я тоже встал и спросил:

– А за какой сумкой, Сафрон Евдокимович?

– За большой, Вячеслав, за большой. Наличности много будет, в дипломат не войдет. Ступайте – до вечера.

И я ушел, забыв и про свой дипломат, который на выходе мне, обалделому, сунул в руки официант из уютного зала. А дальше, Василина, все было в точности, как он сказал.

Слива встал со стула, на котором сидел во время своего рассказа, подошел к столу и со всех бутылок, без разбора, что остались на столе в оркестровке, слил остатки спиртного в один бокал. Потом взял другой бокал, отлил в него чуток и, протянув Василине, сказал: «Это сливки – напиток богов и музыкантов. С Новым годом, Лина!»

Они чокнулись, выпили коктейль странного вкуса, и Василина произнесла:

– Невероятно, Слава, но ты практически рассказал мне всю свою жизнь.

– Да, пожалуй, самые важные моменты своей жизни, – ответил Слива.

Немного помолчав, Василина робко спросила:

– А как же насчет подготовки к экзаменам?

– Это потом, утро вечера мудренее, Лина, – проговорил в ответ Слива и посмотрел на нее с любовью.

– Так уже утро, Слава, поехали домой… – ответила тихо она, и они пошли к выходу. Он подвез ее до дома, они попрощались, и она пошагала к калитке, подумав: «Он мог бы быть моим четвертым. Но, видно, не хочет сам. Зачем ему четвертая ценность в его жизни?» Вошла в дом, посмотрела с улыбкой на спящую Мамашулю, прошла в свою комнату, разделась и с удовольствием забралась в постель.

Слива доехал до дома, нешумно зашел в квартиру, посмотрел на спящую болезную, но живую, слава богу, маму свою, тоже улыбнулся ей, спящей, и ушел в свою комнату. Раздеваясь, он думал: «Ведь она могла бы быть моей, но не так, как другие, а по правде – с венчанием, со звоном колоколов, с регистрацией в ЗАГСе, с большим банкетом в нашем ресторане, с мамой и ее Мамашулей во главе стола, с музыкантами со всего города. Мы бы с Василиной пели на сцене, все бы нам громко хлопали, кричали бы „Горько!“, а мы бы с ней целовались. Да только вот Василина так не захочет со мной, а я по-другому не хочу с ней». Он лег в кровать и сразу заснул.

На Землю пришел новогодний рассвет. Ялта отдыхала после бурной ночи. Из-за Ай-Петри медленно поднималось большое солнце, золотя и согревая своими лучами синие дали Черного моря. Осветило Левадийский и Воронцовский дворцы – величественные сооружения грандиозной красоты, заглянуло в «Ласточкино гнездо», нависшее над бухтой, глянуло сверху на «Артек», примостившийся под Медведь-горой – Аюдагом, и залило своим радостным светом весь вечнозеленый и прекрасный город у моря.

Но не все спали в этом городе. Великолепно проведя остаток ночи в гостинице, Сафрон Евдокимович и его ученица-пианистка Елена, счастливые и радостные от долгой близости, отправились на набережную встречать этот первый рассвет Нового года.

Теплая погода второй год подряд удивляла даже местных. Днем температура поднималась до двадцати и выше. Земля пахла весной, море – неведомыми солеными водорослями. Когда на берегу встречались эти два потока потрясающего аромата, то рождался третий, еще более потрясающий, возбуждающий, зовущий к жизни запах. Красивая пара не спеша гуляла по ялтинской набережной, вдыхала этот запах и иногда целовалась.

– Опетов, а почему все же ты ушел из Большого? – спросила Елена с улыбкой на очень красивых губах.

Он замолчал от неожиданности, не зная, что ответить. Елена всегда была неожиданной, непредсказуемой, и этим нравилась ему. На людях она неизменно величала его по имени-отчеству, в обиходе же по имени, а после близости – по фамилии. Наверное, она пыталась таким образом стереть пятнадцатилетнюю разницу в возрасте и быть к нему еще ближе. Он это понимал. Он ценил Елену, ее красоту, талант, неожиданность, он любил ее искренне и всей душой, но чуть-чуть не до конца.

Не услышав ответа на вопрос, она продолжила:

– Ведь все в институте знают, что ты ушел из театра сам. Тебя не выжали – ушел сам в знак протеста. Тебя многие считают бунтарем, борцом с системой, инакомыслящим. Все тебя жалеют и любят.

– Инакомыслящим – это интересно. Это что-то новенькое в идеологической борьбе двух мировых систем. Ноу-хау, вернувшееся из старины. Значит, грядут перемены в стране. Зная прошлое и настоящее, несложно предугадать и будущее. Я не борец с системой – уже прошел ссылку в сибирском детстве, и она меня исправила на этот счет. Я просто люблю жизнь и, кроме тебя, люблю еще искусство, – закончил Сафрон и чмокнул Елену в щечку.

– Но ведь тебе же аплодировали стоя лучшие театры мира – английский Ковент-Гарден, Сиднейский оперный, Ла Скала, Ла Фениче в Италии, Римский оперный, Вашингтонский, Театр Гольдони в Венеции, Национальный центр исполнительских искусств в Китае, Сан-Карло в Неаполе…