Там, в Москве, на Неглинной, я и услышал впервые про Сафрона. Сафрона Всемогущего. А позже представился случай и познакомиться с ним лично. Случались у нас с Ильей-Иисусом и разные заморочки. И кидалово было, и разборки с ментами, но это неинтересно. А интересно вот что. Когда бабушка моя Лива умерла, мы с мамой схоронили ее, и мама после похорон слегла. После приговора врачей мама позвала меня и сказала: «Вот, Славик, и встал вопрос жизни и смерти, о котором говорил еще твой дед Семен, мой отец, пропавший в Сибири, – муж твоей бабушки Ливы. Перед смертью она мне передала икону с ликом святым, которую твой дед привез к нам в Харьков перед войной, наказав, что мы можем продать ее только в случае, когда встанет вопрос жизни и смерти. Еще он наказал назвать внука своего, если родится, Славой, в честь Великой Октябрьской социалистической революции в России. Потому тебя, Славонька, и зовут Славой. А икона вон в шкафу лежит, под бельем постельным. Мама ее всю войну хранила закопанной в земле. А перед смертью вот принесла, передала мне и тоже наказала: „Только когда встанет вопрос жизни и смерти“. Пойди, Славонька, достань иконку».

Я достал из шкафа икону, завернутую в клеенку, и развернул на столе. Развернул и аж присел на табурет: на меня, изумленного, смотрел лик. Он будто бы улыбнулся мне, и от него стало исходить сияние, которое сначала заполнило мои глаза, потом всего меня, а потом и всю комнатку нашу.

– Мама, бабушка умерла, – произнес я, – а ведь ОН меня видит.

И услышал голос матери: «Он всех нас видит, Славонька. Столько лет в земле пролежал, а живой. Смертию смерть поправ». Во мне что-то происходило. Я никогда не видел такой красоты в жизни – ни до, ни после. Это была не икона в обычном понимании, это был лик, выложенный маленькими сверкающими камешками. Красивый ажурный оклад, видимо, из золота, нисколько не отвлекал внимания от святого лика, а лишь усиливал впечатление. Оклад служил одеждой, защитой, охраной этого маленького лика Святителя, парящего над суетой этого огромного мира.

– Бабушка, мама, – снова произнес я, будто и не я, – а что мне делать с Ним?

И голос мамы мне ответил: «Славонька, а ты отнеси его в музей, в храм-то ведь нельзя, никому ведь не покажут».

«В музей», – подумал я и сразу вспомнил разговоры фарцовщиков на Неглинке про Сафрона Всемогущего. О том, что у него лучшая коллекция платов в Москве, что слушает он их на даче через мощные колонки какой-то японской супер-аппаратуры. Что вся его квартира на Кутузовском и дача на Пахре завешана картинами из запасников Пушкинского музея, в котором он будто и работает то ли экспертом, то ли оценщиком. Я встал, завернул лик обратно в клеенку. Уложил икону в свой джинсовый дипломат и сказал маме: «Я срочно еду в Москву». Поцеловал ее и отправился на вокзал.

Утром я был уже в Москве и отправился в метро на Неглинку. Было еще рановато – фарцовщики собирались там с открытия магазина. Я зашел в пирожковую на углу и сразу увидел Спиртуса – фарцовщика на Неглинной. Взял на раздаче пирожки мясные с бульоном и подошел к его столику. Мы поздоровались и стали хавать – завтракать.

– Спиртус, а ты не знаешь случайно, в каком музее Сафрон трудится? – спросил я.

– Знаю, – ответил тот, – в Русском.

– Но Русский же в Питере? – удивился я.

– Ну, значит, в Пушкинском. Да вот Слон идет, ты у него спроси.

Подошел Слон, тоже известный фарцовщик на Неглине, с тарелкой жареных пирожков и стаканом кофе.

– Привет, Слон, – поздоровался я и задал тот же вопрос про Сафрона.

– В Пушкинском принимает, с 10 до 18, – ответил Слон, с аппетитом уплетая пирожки и запивая их кофейком. – Но ты к нему не попадешь.

– Почему это? – спросил я.

– У него запись на полгода вперед, все к нему прут, – прочавкал Слон.

– А как быть? Мне надо, – снова спросил я.

– Напиши записку, что ты меломан Славик с Неглинки: от Слона, мол, очень надо. Передай ее через того, кто по записи, и сиди жди, – вытирая мясной рот и руки бумажной салфеткой, ответил Слон. А потом повернулся к Спиртусу и добавил: – Ну что, двинули в забой?

И они ушли трудиться, а я направился в Пушкинский, по дороге прикупив у знакомого чувака неизвестный мне диск Джимми Хендрикса. Добрался до музея, с трудом отыскал на задах вход на комиссию и вошел. Там на стульях сидели солидные дяди и тети с дипломатами и сумочками на коленях.

– Кто к Сафрону? – спросил я, не зная фамилии.

– Все! – ответил крупный мужчина.

Я уселся рядом с ним на стул, достал из дипломата бумагу, написал записку и стал ждать. Через некоторое время из двери вышла женщина в бусах, с большими клипсами в ушах, и, сказав «Следующий», отправилась к выходу. Мой сосед встал и пошел к двери комиссии.

– Вы не могли бы передать записочку? – обратился я к нему.

– Пожалуйста, – ответил он безразлично и исчез за дверью.

Пока я ждал, выяснилось, что Сафрон принимает только два раза в неделю – по вторникам и четвергам.

– Повезло, – мелькнуло у меня в голове, и я даже не мог представить, как мне, действительно, повезло.

Мужчина вышел, сказал «Следующий» и протянул мне мою же записку обратно. Поблагодарив, я развернул ее и прочитал: «Обед с 13 до 14, ожидайте. Сафрон». На часах было 12:30. Через полчаса из двери вышла женщина, а за ней совсем еще молодой мужчина выше среднего роста, модно одетый шатен, с кожаным ридикюлем в руке, как у доктора, и сказал: «Перерыв на обед, товарищи, извините, придется подождать, – потом посмотрел на меня, как будто мы были знакомы, и добавил: – Идемте со мной».

Я бросился за ним. Выйдя на улицу, Сафрон спросил:

– Что, меломан Славик, вас привело ко мне?

– Я привез лик старинный, хотел бы у вас проконсультироваться, уважаемый Сафрон, – сказал я и собрался открыть свой дипломат.

– Не торопитесь так, Славик, у нас еще 55 минут, – произнес Сафрон.

Мы вышли на Пречистенку и подошли к кафе.

– Вы голодны? – весело спросил он.

– Нет, я пирожков наелся на Неглине, – ответил я.

– С бульончиком? – опять весело спросил Сафрон.

– Да, – ответил я, и мы зашли в кафе.

– Зравствуйте, Сафрон Евдокимович, сюда пожалуйте, – встретил нас официант и повел куда-то.

Пройдя по коридору, мы оказались в маленьком уютном кабинете, с сервированным белоснежным столом.

– Как обычно, – сказал Сафрон. – А гость пирожков наелся. Ему чай. Или кофе?

– Мне бы кофейку, – ответил я.

Официант ушел, а мы уселись за стол.

– Ну, вот. Теперь показывайте свой лик, Славик, – с доброй улыбкой сказал Сафрон.

Я достал икону и, развернув, протянул ему. Наступила тишина. Сафрон молча смотрел на икону, а я – на него.

– Невероятно! – вымолвил взволнованный и даже потрясенный увиденным Сафрон.

С трудом оторвав взгляд от лика Спасителя, посмотрел мне прямо в глаза и спросил:

– Что вы хотите узнать об этом шедевре?

– Ну, я даже не знаю. Сколько он примерно стоит? – ответил я, заметно волнуясь.

Не отводя взгляда своих умных глаз от моих, Сафрон произнес:

– Бесценен! Этот лик бесценен! Ему нет цены!

И опять наступила тишина (ни наш Славик, ни Сафрон и предположить не могли, что точно те же слова были сказаны в забытом уже 1939-м году отцом Сафрона, заключенным Евдокимом Васильевичем Опетовым начальнику Тобольского Губчека Семену Оскаровичу Забегай – деду Славика из Харькова).

– Понимаете, Сафрон, – взволнованно, путано заговорил я, – у меня очень больна мама. Встал вопрос жизни и смерти. Я простой хоровик, дирижер из Харькова, руковожу там камерным женским хором. Я должен ей как-то помочь, спасти ее. Я обязан.

– Этот лик, скорее всего, времен расцвета Византийской империи, выполненный, предположительно, венецианскими мастерами не менее тысячи лет тому назад, – тихо проговорил Сафрон, глядя на икону. – Ему нет цены.

В дверь постучали, Сафрон накрыл белой крахмальной салфеткой икону и сказал: «Войдите». Вошел официант, принес заказ и ушел.