Кто ты, милый друг?

Тень или свет в тебе,

описывая полукруг,

восходит к истине?

Огонь горит,

узор рисуя на стене, –

в узоре свет и тень,

и оттого объем и полнота картины.

Возможно ль только свету быть

иль тени?

Наталья Струтинская

Амфиболия

Стоял душный и дождливый июльский день. Москва, укрытая пеленой густых облаков, сонно приподнимала веки тихих переулков, выдыхая глухим эхом шумных проспектов клубы дыма. Противоречивая, непостижимая, строптивая столица России, вобравшая в себя всю многоликость и многогранность этой страны, вот уже месяц тонула в казавшемся бесконечным потоке дождя, что среди жаркого солнечного дня вдруг низвергался из внезапно набежавшей грозовой тучи, которая спустя несколько минут так же быстро растворялась в прозрачности и бесконечности московского неба. Сотни косых переулков и прямых бульваров стрелами разлетались к горизонту, а в самом сердце костром истории пылала Красная площадь.

В черной мантии с золотыми лацканами и академической шапочке с кисточкой я сидела в большом актовом зале университета, сжимала холодные и мраморные от волнения пальцы и блестящими от света софитов глазами смотрела на сцену, где за кафедрой стоял ректор университета, также облаченный в мантию, и произносил напутственные слова.

В жизни каждого человека бывают дни, с которых начинается новый отсчет времени. В такие дни что-то заканчивается, что-то, что раньше было самым главным, а теперь, когда этот переломный, пиковый день приближался к своему завершению, приходило осознание того, что так, как было всего несколько часов назад, никогда больше не будет. Для меня, Веры Львовой, настал один из таких дней.

В зале царило оживление. Сотни блестящих глаз были устремлены на сцену, сотни сердец отбивали ритм слов, провозглашавших окончание поры обучения в университете и начало новой эпохи жизни, казавшейся тогда туманным лабиринтом событийности, таинственным и бездонным.

Я коротко обернулась к отцу, глаза которого были влажны от переполнявшей его сердце гордости, посмотрела на маму, которая сидела рядом с отцом и широко улыбалась мне своей ласковой и счастливой улыбкой, подмигнула брату, чье красивое лицо мне в ответ скривилось в лукавой гримасе, и вновь устремила свой взор на сцену, на которую с минуты на минуту должны были пригласить лучших студентов университета для вручения им красных дипломов.

Мой отец, Эдуард Алексеевич Львов, был доктором геолого-минералогических наук, возглавлял геологический факультет в университете, занимался наукой, часто уезжал в экспедиции и был человеком мягким и простодушным. Мама, Анна Валентиновна, работавшая кардиологом и получившая еще в двадцать восемь лет звание кандидата медицинских наук, была женщиной исключительной уступчивости и доброты. Я же, как и мой брат Борис, бывший почти на два года младше меня, не пошла ни по стопам матери, ни по стопам отца. Через несколько мгновений я должна была стать дипломированным специалистом в области юриспруденции. Родители никогда не диктовали нам с братом правил жизни и не указывали на выбранные ими для детей жизненные пути – они с уважением и вниманием относились к принимаемым нами решениям, и когда после долгих раздумий я решила поступать на юридический факультет, а мой брат – на технический, то родители с пониманием отнеслись к нашему выбору и не стали возражать.

Заиграла торжественная музыка, и под пронзительные звуки труб и голос ректора, произносившего фамилии отличившихся студентов, молодые люди и девушки, среди которых была и я, облаченные в мантии с золотыми лацканами, поднялись со своих мест и направились к сцене. Все было так торжественно, так громко играла музыка и так ярок и ослепителен был свет софитов, что казалось, будто все, что происходило в тот день, было сном, волнующим и эфемерным.

Я смотрела на темную массу, что чернела далеко внизу, по ту сторону световой стены, смотрела на сотни блестящих глаз и лиц, обращенных к сцене, я ощущала в руках шершавую поверхность диплома, врученного несколько мгновений назад ректором, и не чувствовала ровным счетом ничего. Время словно замерло в тот миг, остановилось, чтобы через несколько секунд вновь прийти в движение, запустить свой безумный двигатель и привести в действие жернова. И когда я вернулась на свое место и посмотрела на свой диплом, несколько минут назад алевший в ярком свете, а теперь покоившийся на моих коленях в темноте, совершенно темный и бесцветный, то я поняла, что этап пройден и я стою на пороге нового времени своей жизни.

Шапочки были подкинуты, кисточек коснулись первые влажные лучи солнца, выглянувшего из-за тяжелых сгустков туч, будто в приветствии раскрывших свои горячие объятия, затрещали затворы фотоаппаратов, и через несколько минут площадь перед университетом опустела. Солнце вновь скрылось за облаками, крупные капли застучали по влажным крышам домов, и город вновь окунулся во влажную дымку полуденного сна.

Мы жили в Басманном районе Москвы, в большом кирпичном многоквартирном доме. Четырехкомнатная квартира здесь досталась нам от деда, которому как академику и отцу дочери и сына, моего отца, в советское время от государства полагались личный кабинет и три спальни. Дед и бабушка давно жили за городом в небольшом, но уютном доме, а сестра моего отца, Ярина, около двадцати лет назад вместе с мужем уехала в Италию и теперь лишь изредка приезжала в Россию.

Скрипучая темная доска паркета, стены, оклеенные молочными монотонными обоями, прямоугольники деревянных рам, в которых красовались незамысловатые масляные изображения природы, старый, потемневший от времени комод в прихожей, маленькая кухня с деревянным буфетом и прямоугольным столом, на котором стояла простая белая ваза с садовыми цветами, что всегда были в ней до самой поздней осени, кабинет с высокими, заваленными книгами, картами и образцами минералов полками и большим столом, спальни с простыми деревянными кроватями, тумбами и платяными шкафами, гостиная с мягким диваном, креслами и напольными часами с боем – вот все, что можно было увидеть в нашем доме. Не было на полках сувениров, статуэток и вазочек; главными украшениями интерьера служили старинная мебель, доставшаяся нам от деда и бабушки, и минимализм обстановки.

Движением головы смахнув с высокого лба непослушную прядь вьющихся темных волос, я бросила короткий взгляд на раскрытое окно, из которого открывался вид на узкий московский дворик. Окна квартир в соседнем доме были распахнуты настежь, а занавески надувались от сквозняка, будто жадно вдыхая раскаленный воздух города, в котором весело приплясывали звонкое пение птиц и стук трамвайных колес.

Я крутилась перед высоким овальным зеркалом на деревянной ножке, примеряя новенький брючный костюм. Изящный, с высокими острыми подплечниками на пиджаке и прямыми брюками, он был самым подходящим вариантом для первого в моей жизни собеседования.

Из зеркального отражения на меня смотрела высокая стройная девушка с прямым красивым лицом, на котором, под темным изгибом бровей, пытливо горели большие зеленые глаза. Губы под маленьким, аккуратным носом были чуть раскрыты, и в небольшой темной щелочке белели ровные зубки. Пышная копна коротких вьющихся волос темным золотом обрамляла белое, еще не тронутое загаром лицо. Белые руки с тонкими запястьями придирчиво разглаживали английский воротник пиджака.

Покрутившись у зеркала и про себя решив, что костюм сидит на мне безупречно, я скинула с плеч пиджак и собралась было натянуть на себя свободную мальчишескую футболку, когда лежавший на письменном столе мобильный телефон внезапно зазвонил. Бросив пиджак на незастеленную постель, я подошла к столу и взяла в руки телефон. На дисплее горел незнакомый номер. Опустившись на пуф, я ответила на звонок.