По случаю воскресенья начальник лагеря объявила уборку территории. Нам, переодетым в чистое и ещё не обсохшим после душа, раздали мётлы и велели подметать. Пыль поднялась до небес, мы сразу стали грязные как черти, но было весело: мальчишки устроили фехтовальный турнир на мётлах. К ним присоединились девчонки, и только я собралась влепить наглому пацану из второго отряда метлой по спине, как из столба пыли возникла вожатая Люся и прошипела:

— Лаптеву начальник лагеря вызывает!

Я сделала вид, что глухая. Вожатая повертела головой и крикнула кому-то:

— А её тут нет! — и убралась.

Я влепила мальчишке метлой и выскользнула на свежий воздух. С начальником шутки плохи, не зря её прозвали Нельзя, и я прямиком направилась в тот закуток, где позавчера меня прорабатывали. Почему-то все эти закутки пахнут одинаково. Не знаю, чем, но одинаково, и у меня этот запах прочно связан с прорабатыванием. Я поставила метлу у стеночки и вошла.

На этот раз в кабинете сидели двое — Марья-Нельзя и ещё какая-то важная тётенька. Я её часто видела, но не знала, кем она работает в лагере. Там вообще было очень много разных взрослых, но детей всё-таки больше.

— Лаптева! — трясясь от гнева, прошипела Нельзя. — Что ты с волосами сделала?

— Каре, — ответила я.

— Дурэ! Что я твоим родителям скажу? Они же с меня три шкуры спустят! — Марья перешла на простонародный язык.

— Да не, им всё равно…

— Я в твои годы боялась без разрешения родителей в туалет выйти! — неожиданно тоненьким голоском выдала незнакомая тётка.

Я представила себе эту картину и чуть не заржала, но теперь у меня, к счастью, была чёлка, и я низко опустила голову, делая вид, что мне стыдно. Чёлка надёжно скрывала выражение моего лица. Они ругали меня, рассказывали свои биографии, объясняли, куда я могу скатиться, если с тринадцати лет начну красить волосы (собственно, условное наклонение было лишним, потому что я УЖЕ начала), а я стояла, молчала и радовалась, что в кабинете нет врачихи. Она сто пудов признала бы краску вредной и обрила бы меня налысо, а лысину намазала зелёнкой. Вот тогда бы я точно утопилась.

— Хоть кол на голове теши, — сказала Марья.

— Да, горбатого могила исправит, — поддакнула незнакомая тётка.

Видимо, они поняли, что от их ругани волосы у меня обратно не прирастут. Поругав ещё немного для закрепления эффекта, махнули руками, как на безнадёжно отсталый элемент, и отпустили.

Как раз пришло время мыть полы в бараках. Наконец-то начальство сжалилось и выдало вёдра, швабры и тряпки, и мы побежали мыть свою палату. И другие отряды тоже мыли. Всем заменили постель, и в прачечной образовалась очередь как за колбасой. На уборку вместе с мытьём полов ушло всего-то полтора часа, а остальное время мы сдавали инвентарь и толклись в очередях. А поскольку стояли мы возле прачечной, то центрифуги я наслушалась на всю оставшуюся жизнь.

Дальше был обед, следом — мёртвый час в новой постели. А потом под надзором вожатых мы побежали на речку отмываться, так что день прошёл почти нормально. Почти, потому что я осталась без зубной щётки. Моя любимая деревянная щёточка, из которой при каждой чистке зубов вылезали щетинки и оставались во рту, была безнадёжно изгажена краской. О том, чтобы отмыть щётку и снова пустить в дело, речи не было. Почему? Если бы вы её видели, то не спрашивали бы. И я собственноручно бросила её в урну.

До танцев оставалось совсем немного, когда я, мокрая после речки и уставшая как не знаю кто, догадалась посмотреть в зеркало. Увидев чужую стриженую чернявую тётку, я завизжала так, будто на меня упал паук.

— Чего орёшь-то? — удивилась Эрка.

— Это не я!

— А кто орал?

— В зеркале не я!

— А мамка моя, — съязвила Танька рыжая, и они все заржали.

Но мне было не до смеха.

— Я выгляжу на двадцать два года!

— Да-а, старость не радость, — сочувственно произнесла Нинка, и они опять грохнули.

— Ничего, высохнешь — будешь нормально выглядеть, — сказала Эрка. — Я бы на твоём месте лучше о руках подумала, у тебя кое-где зелёнка осталась. Могу поделиться тональником.

*

К восьми, то есть, к танцам, я высохла. На мне была серая плиссированная юбка до колена, которую я всегда надевала на праздники, оранжевая майка с синими рукавами и белые гольфы. Мы все подкрасили губы Эркиной помадой — не той, которую нашла Алевтина во время шмона, ту отобрали, — а запасной, которую Эрка прятала в пенале для рисования, принарядились и всей кодлой отправились на площадку. В палате остались только две девчонки — Бама и Иринка, у которой в начале лета каждый год был насморк. То ли она в речке вчера пересидела, то ли насморк по ней соскучился и решил вернуться, но она так чихала, что для танцев точно не годилась. А Бама осталась просто так.

Вожатые постарались — от столба с фонарём под косым углом протянули две нитки с цветными флажками, и от этого у площадки сразу стал праздничный вид. Возле стены стоял старый облупленный стол с пластинками, за которым сидела неутомимая Марья Ивановна, а рядом со столом на четырёх шатких ножках покачивалась радиола «Кантата» с откинутой крышкой. У нас дома такая же. Игорь и два вожатых подключали к ней какой-то чёрный сундук, а к сундуку — динамики. Из динамиков раздавался оглушительный треск.

Народ помаленьку собирался. Подошли малолетки, которые по ночам мазали друг друга поморином и вместо настоящих страшилок рассказывали анекдот про чёрную руку. Они тоже, как и мы, лузгали семечки. Вообще весь лагерь постоянно лузгал семечки. Откуда эта пища богов берётся, я не знала, но тоже лузгала.

Один из вожатых раз-два-трикнул в свистящий микрофон, кашлянул и сказал:

— Начинаем танцевальный вечер. Просьба соблюдать чистоту. За семечки будем выгонять. Запрещается нецензурно выражаться и устраивать драки. Приятного вечера.

И Игорь поставил песню «Пусть всегда будет солнце». Мы, весь лагерь, стояли вокруг площадки, прятали в карманах семечки и мялись с ноги на ногу. Потом зазвучала песня «Взвейтесь кострами», и мне захотелось сбежать обратно в барак. По прежнему стоя в кружке, мы прослушали песни «Гляжу в озёра синие», «Я люблю тебя, жизнь» и «С чего начинается Родина».

Пластинка отчаянно заедала, музыку на минуту выключили, и вожатые заменили головку. На них с завистью смотрел весь лагерь — спрашивается, где они достали такой дефицит? После замены пошло как по маслу. К Марье подсел завхоз, они разговорились, и Игорь, пользуясь случаем, поставил группу «Пламя». Это было уже веселее.

— Ну что же вы не танцуете? — бодро спросила вожатая и сама потащила Юрика на площадку, и они начали качаться под музыку, медленно перетаптываясь. Люся не могла этого стерпеть и потащила танцевать какого-то другого вожатого.

А потом поставили «Цветы», и кое-кто из пионеров тоже осмелел. Пар стало больше. Вожатые постоянно меняли музыку, а Игорь им помогал, смахивая с пластинок пыль. Каким боком он туда затесался? Я ему, если честно, завидовала. Столько пластинок, и все в его распоряжении! Скучные песни были на больших чёрных пластинках, а хорошие — на голубых, маленьких и гибких.

Но был там один диск-гигант совершенно красного цвета, весь насквозь прозрачный, как леденец, и здорово поцарапанный, и я до ужаса захотела его украсть — не для того, чтобы слушать, а для того, чтобы через него смотреть. Не подумайте, что я воровка — я к воровству очень плохо отношусь, всячески его осуждаю и краду только ручки, но эта пластинка была настолько зэканская, что я её прям захотела. Им же тут в лагере всё равно что крутить. Но разве такую махину украдёшь?

Эрка в клетчатой юбочке и в футболочке с немецкой надписью проплыла мимо всех, обогнула стол с начальством и схватила Игоря. Тот не смог ей отказать. Я смотрела, смотрела, как они качаются, и поискала глазами Кольку. Кольки не было, и тогда я подошла к первому попавшемуся пацану и дёрнула за рукав. Он окаменел и вышел со мной танцевать.