— Вот теперь ты поняла, Викочка, что это такое, когда тебя все дразнят, — раздался тоненький голосок. Не поверив своим ушам, я села и оглядела барак. Говорила Бама. Я впервые услышала, как она разговаривает. Точно, мы её поддразнивали, было такое. Но добродушно же, не со зла.

— Бама, иди прямо! — крикнула Танька рыжая.

— Твоё дело — готовить доклад совету дружины! — напомнила ехидная Машка. — Ты ж у нас председатель, тебя весь отряд выбрал.

— Не орите вы на неё, — пробурчала я. — Это и правда очень паршиво, когда прохода не дают. Хоть из палаты не выходи. Вот что мне теперь с этими пшеничными косами делать?

— Резать, — сказала вдруг Эрка. — без вариантов. Тебя же запомнили не по лицу, а по длинным косам. С каре не узнают! Если отсадить — будут думать, что это не ты, а кто-то ещё. И покрасить для верности.

Идея мне понравилась. По крайней мере, теперь можно было не топиться.

— Отсадить — это класс, — обрадовалась я. — А чем красить-то?

— Хна первый раз не ляжет, — заявила одна из Иринок.

— С басмой нет, а одна ляжет, — возразила Нинка.

— Какая хна? — испугалась я. — Я что, рыжая буду, как дура? Прости, Таня…

— Вуаля, — сказала Эрка и вынула из-под подушки вязаную косметичку, а из неё — коробочку с краской для волос. После того обыска она не хранила ничего в тумбочке. — Светло-каштановый. Скажите спасибо, что у меня мама парикмахер. Я у неё много чего спёрла! Как чуяла, что пригодится.

Не успела я опомниться, как меня усадили перед зеркальцем, замотали простынёй и начали стричь. Ножницами щёлкали аж двое. Поиграть в парикмахерскую хотели все, и вокруг меня целых полчаса слышалась деловитая возня и шёпот:

— Дай, я.

— Куда режешь, криворучка!

— Водой надо сбрызнуть…

Какая-то зараза набрала в рот воды и с непередаваемым звуком оросила меня ледяным душем, а я это всё героически терпела. Они остригли мне волосы до плеч, но криво и теперь изо всех сил ровняли, делая моё каре всё короче и короче.

Эрка не выдержала, отобрала у них расчёску и ножницы, велела мне наклонить голову вниз и лихо оттяпала чёлку, а потом сама всё подровняла. Под её лёгкими руками воронье гнездо превратилось во вполне приличную причёску, и я воспрянула духом.

— А красить будем ночью, — сказала Танька. — После отбоя. Чтобы не застукали. И это… Убрать бы волоса. А то тут некоторым кукурузные палочки привезли. Чтобы жрать без шерсти.

— Кому палочки привезли? — вскинулись девчонки.

— Сначала уборка.

Увидев чёртовы, то есть свои, пшеничные косы, валяющиеся на полу вперемешку с семечной шелухой, я не испытала ни малейшего сожаления. Наоборот, с нетерпением ожидала отбоя, чтобы покраситься. Мне нравилось название цвета — светло-каштановый. Если бы я знала, что на языке парикмахеров «светло-каштановый» означает «почти чёрный»! Но я опять забегаю вперёд.

Ни веника, ни совка нам не полагалось, но при этом в бараке, простите, корпусе, должна была быть чистота — за семечки ругали. Мы сгребли мусор использованной бумагой для рисования (пригодилось светлое будущее) и закинули в сетчатую урну, из которой всё сыпалось, улеглись по койкам и стали считать минуты до прихода Алевтины. Когда воспитательница заглянула, чтобы проверить носки, то даже перепугалась:

— А что это вы такие дисциплинированные сегодня? Даже свет сами выключили. Ну-ну, спокойной ночи. Носки завтра проверю.

Мы вылежали ещё минут двадцать на случай, если она вернётся, а потом я включила фонарик, и Эрка начала меня красить. Я никогда в жизни не была в парикмахерской и понятия не имела, через какие муки приходится проходить женщинам ради красоты. Эрка взболтала в той самой жестяной миске, упёртой из столовки, содержимое двух пузырьков, и поднялась такая вонь, что все девчонки начали стонать и охать:

— Фуу, вонизм!

А Эрка выхватила мою зубную щётку из стаканчика и начала вымазывать мне голову этой дрянью. Ужас как щипало, но я терпела, зажмурив глаза. Как я той ночью не померла, сама не знаю. Вымазав всё, Эрка сказала, что хватит, и велела мне закутать голову целлофановым пакетом.

— Где я пакет возьму? У меня есть один в кладовке. Знала бы, взяла бы.

— Тогда так сиди, — фыркнула Эрка. — Я своё дело сделала.

— Больно, — пожаловалась я.

— Зато красивая будешь.

— Подожди, а когда смывать-то? — взмолилась я.

— Блин горелый, а ведь ещё и смывать надо! — Эрка задумалась. — Душевую только завтра откроют. Под умывальником нельзя — застукают. А не смывать тоже нельзя — кожу разъест.

— Ну, спасибо. Удружила. Я теперь что, лысая останусь?

— Снявши голову по волосам не плачут, — утешила меня Машка и загоготала, а за ней и остальные.

— Придётся на речку бечь, — вздохнула Танька рыжая и потянулась за одеждой.

— Ну тогда щас бегите, потому что смывать надо через полчаса. Как раз добежите.

— А ты?

— А я красила. Мыло не забудьте!

В общем, сопровождать меня вызвались Танька и Нинка. Я надела штормовку и портки, которые ещё вчера были штанами, девчонки тоже утеплились, и мы вылезли из барака. Чтобы не пугать народ, я кое-как прикрыла то, во что временно превратилась моя голова, скомканной «Пионерской правдой» и нахлобучила капюшон. Оглядевшись по сторонам, Танька шепнула:

— Чисто!

И мы припустили к забору. Перелезли, и тут пригодился мой фонарик. Мне за каждым кустиком мерещились змеи и хулиганы. Ночью вообще очень страшно, особенно в кустах, а когда темно, то страшно вдвойне. Но свербёж на башке был ещё страшнее. Когда мы выбежали на берег, я разделась, схватила мыло в горсть и плюхнулась с обрыва. Хорошо, что светила Луна, а то бы у меня духу не хватило туда прыгнуть в полной темноте.

Здесь меня поджидала некая сложность. Спрашивается, как отмыть башку, если до дна метра три и ногами не на что опереться? И тут я вспомнила про Колькин остров…

Ох, хватит на сегодня. Как-нибудь потом расскажу. Единственное, что было хорошего за этот ужасный день — кукурузные палочки, которые одной из Иринок привезли родители.

Заснула я в два.

====== III ======

Проснувшись утром от бодрых звуков горна из динамика над дверью, я села и ощутила странную лёгкость в голове. Точнее, на. И всё вспомнила. Но спать хотелось жутко, как хочется только по утрам, и я даже не посмотрела в зеркало. Нужно было вместе со всеми бежать на зарядку.

А уже на линейке, клюя носом, я почувствовала на себе странные взгляды мальчишек и Марьи Ивановны, а Колька заговорщицки подмигнул и показал большой палец. Я в ответ тоже подмигнула. Вожатые не заметили моего нового причесона, для них мы все были на одно лицо. Мальчиков от девочек отличали, и на том спасибо. Но ребята из других отрядов вели себя на удивление спокойно — ни одного «кукусика» в мой адрес не прилетело. На линейке опять за что-то поругали Кольку, поговорили о достижениях нашей страны, и напоследок объявили, что сегодня банный день, поэтому вместо эстафет и конкурсов с утра будет поход в душевую, потом — воспитание трудом, а вечером танцы. Линейка закончилась.

Мы пошли строем в столовую, время от времени выкрикивая речёвку, и никто не дразнился пшеничными косами. Меня в натуре не узнавали! И лишь на обратном пути из столовки я краем уха услышала: «Эта, с пшеничными косами-то, домой поехала. Заклевали». В этот момент я подумала, что если у меня когда-нибудь будет целая шоколадка, я подарю её Эрке. Человек, можно сказать, мне жизнь спас. И я не шучу.

После обеда нас погнали в кладовку за полотенцами, а потом в душ. Кабинок было четыре, а нас — сто двадцать, поэтому сами можете представить, как это выглядело. В очереди мы грызли семечки, травили анекдоты и играли в пятнашки, а вожатые и воспитатели на нас орали. В общем, про этот душ я теперь буду рассказывать страшилки на ночь, когда захочу кого-нибудь попугать. Вода воняла хлоркой, становилась внезапно то горячей, то холодной, а на кафельный пол нельзя было ступить без омерзения. А мыло — чёрное, квадратное и с цифрами 65 — было таким вонючим, что слов нет. Таким мылом нужно мыться в респираторе. Я была рада, когда этот кошмар закончился.