Каждое утро начиналось с зарядки, будь она неладна, потом мы бежали умываться и застилать кровати хитромудрым способом, а после этого нас выстраивали на линейку, поднимали флаг и ругали провинившихся — типа с добрым утром. Мы до часу ночи рассказывали страшилки, поэтому на линейке зевали. Малолеткам доставалось в основном за зубную пасту, которой они мазали друг друга по ночам, а нас костерили за косметику, курево и побеги. Того мальчишку, которому влетело в первый же день, вызывали ежедневно. Мне иногда казалось, что он нарочно нарывается: знал, что будут орать, и всё равно не спал в мёртвый час, бегал один на речку и даже — о ужас! — курил.

Однажды на линейке ругали Эру. Воспитательница копалась у неё в тумбочке и нашла губную помаду. И где Эрка такое берёт? Если бы мои родители увидели меня в помаде, мне бы влетело. И Эрке влетело. Ругали её долго, всем уже головы напекло сквозь панамки, а она хлопала и хлопала глазами, пока Танька рыжая ей не шепнула: «Зареви, дура!» Эрка заплакала, и вожатые с удовлетворённым видом всех отпустили. Танька четвёртый раз в лагере и хорошо знает, что на разборках они добиваются только наших слёз. Пока не заревёшь, не отстанут. Наверно, думают, что если ребёнок заревел, то осознал свою вину, и педагогическая задача выполнена, можно отпускать. А если не заревел, то не осознал, и надо потрудиться ещё, чтоб заревел. Вот им со мной трудно будет, бедняжкам. Обед же прозевают.

Я решила ещё немножко освоиться в лагере, привыкнуть к ребятам и тоже что-нибудь натворить, но пока не придумала что.

*

Творить самой не пришлось, за меня натворили. То есть, никто ничего не сделал и ничего не случилось, а влетело за это мне. Скажете, так не бывает? Ха. В лагере всё бывает.

В свободные полчаса мы с девчонками сидели в душной палате на койках, стараясь их не мять, и готовились к очередному конкурсу на лучший рисунок, а именно мазали фломастерами на альбомных листах, подложив на колени кто сумку, кто сложенные вчетверо штаны, а кто и книгу, у кого была. Моя интеллигентная бабушка сунула мне с собой стихи, и они мне теперь очень пригодились.

Вещи у нас отобрали в день приезда, но я упросила воспитательницу оставить мне пустой рюкзак для самого необходимого, чтобы не бегать в кладовку за каждой ерундой. Он свободно помещался в тумбочке. Так вот. Старые немецкие фломастеры, подаренные папой на моё десятилетие, с тех пор подсохли, и какая-то добрая душа посоветовала мне налить в них воды. Фломастеры размокли, и рисовать стало легче. Точнее, возить ими по бумаге стало легче, а рисовать как было трудно, так и осталось. Тема конкурса была «Во имя светлого будущего». Можете себе представить, как на эту тему рисовать?

Я мучительно выводила коричневым фломастером мрачные прямоугольники, обозначающие светлую стройку будущего, и, вконец отупев от такой работы, решила украсить их сверху алыми стягами. Красный фломастер запропастился, я встала, перетряхнула всю постель, заглянула в тумбочку, начала перетряхивать рюкзак и… О ужас!

На светлом брезенте расплывалось кровавое пятно. Фломастер аккуратно лежал в его центре и — чуть не сказала: «злорадно ухмылялся».

— Чёрт! — простонала я.

Девчонки живо побросали своё творчество и подбежали ко мне.

— … — сочувственно сказала Танька рыжая, девчонка без комплексов.

— Ты что, воды налила? Спирту надо было налить! Или одеколону! — послышались запоздалые советы.

— Во ей теперь влетит от мамки…

— Да ну, застираем.

— Не отстирается.

— Стиральной содой отстирается!

Не дожидаясь, пока они начнут делать ставки, я судорожно распаковала рюкзак. Внутри пострадала только одна вещь — но какая! Мой небесно-голубой купальник был испещрён бледно-красными разводами. Если эта гадость не отмоется, я до конца смены буду лишена купанья. Должно быть, у меня был очень несчастный вид, потому что две девчонки тут же предложили сбегать вместе в прачечную и заняться стиркой. Танька рыжая научила нас, где украсть каустическую соду, и мы с Нинкой и другой Танькой побежали.

Когда купальник отстирался, у меня отлегло от сердца. Я поблагодарила девчонок — надо же, почти не знаем друг друга, а вот помогли. Не найдя, где высушить купальник, я повесила его на железную грядушку, а рюкзак, предварительно опустошив, отложила на завтра — времени оставалось мало, а мне надо было ещё закончить этот вонючий рисунок про светлое будущее.

Это была прелюдия. А теперь слушайте, как мне влетело.

Мы сдали рисунки, и я, ничего не подозревая, пошла вместе со всей группой активно отдыхать: бегать под полуденным солнцем эстафету. Палочки у нас не было, мы просто стояли очередью, бегали до столба по одному и слушали, как физкультурник на нас орёт. Но я пробежать не успела, меня отозвали. Прямо на площадку с грозным видом вышла сама начальник лагеря и, гневно тряся щеками, спросила на умеренной громкости:

— Лаптева Виктория — это кто?

«Великая исследовательница космических глубин», — хотела сказать я, но, конечно, промолчала. Просто вышла из строя и подошла к Марье Ивановне.

— Идём, — прошипела Марья. — С тобой есть о чём поговорить.

«Не сомневаюсь. Я же начитанная», — было первое, что пришло мне в голову, но я, сами понимаете, опять промолчала. Под конвоем Марьи Ивановны послушно прошлёпала в контору, откуда велось управление нами — не знаю, как она называется, — и, войдя в прохладный тёмный кабинет, встала у стены. На меня из-за длинного стола, покрытого зелёным сукном, смотрели трое: вожатая, вожатый и наша врачиха — тётя лет шестидесяти в белом халате и в очках на цепочке. Марья была четвёртой.

— Вот. Привела, — доложила она. — За каждым нарушителем самой приходится бегать.

— Мы слушаем! — требовательно воскликнула вожатая, встав по струнке.— Лаптева! Почему ты молчишь?

Я вылупилась на неё. Вот ей-богу, я ни капельки не поняла. Что происходит? Почему я должна отвечать, если меня ни о чём не спросили?

— Прекрати ломаться! — рявкнула на меня Марья. — Сядь, Люся. Лаптева! Ты ничего не хочешь нам рассказать?

Вожатая села. Нервничала она гораздо сильнее, чем я. А я по-прежнему не понимала, чего от меня хотят, но сообразила опустить глаза, словно мне стыдно.

— Что, так и будем молчать, как пленный партизан? — прокричала Марья. — И нечего прятать глаза свои бесстыжие, у тебя всё на лбу написано!

— Вика послушная девочка, — медовым голосом сказала врачиха. — Она исправится. Она сейчас извинится за свой проступок и больше так не будет.

— Да! — вступил в беседу вожатый.

— За какой проступок? — вырвалось у меня, и это было ошибкой.

За какую-то секунду они все превратились в свору собак и начали орать наперебой, брызжа слюной, вращая глазами и размахивая руками — даже вожатый перестал выделываться перед Люсей и корчить из себя доброго полицейского. Они орали, орали и орали, и будь я малолеткой, точняк наделала бы у них в кабинете лужу. Но мне было уже почти четырнадцать, я читала про шпионов и на переменах отлично дралась с мальчишками. А моя бабушка работала в милиции. Так что меня не так-то просто испугать! Я приняла вид каменной статуи и ждала, пока они выдохнутся.

— Ты непробиваемая! — орала Марья. — Хоть кол на голове теши! Вот мы тут, четыре взрослых человека, раздираемся из-за тебя, а тебе хоть бы хны! Ни малейших угрызений совести!

— Да! — поддержала её красная от злости Люся.

— Ты хоть понимаешь, что ты нас всех под монастырь могла подвести? — крикнула врачиха, перегнувшись через стол и впиваясь в меня взглядом. — Из-за тебя, из-за пигалицы, нас чуть не посадили в тюрьму! — и она изо всех сил обрушила кулак на зелёное сукно.

— А что я натворила-то? — спросила я и вдруг вспомнила про свой рисунок. Вдруг там что-то аполитическое? Тогда и правда дело пахнет керосином.

— Ты ещё спрашиваешь? — с необычайным изумлением прошипела Марья.

— Я другой рисунок нарисую…

— Прекрати дурочкой прикидываться! — взвизгнула Люся. — Ты лучше посмотри, до чего ты Юлию Силантьевну довела! И Марию Ивановну! Да мы тебя в детскую комнату милиции отведём! И тебя там на учёт поставят!