— Добро пожаловать в наш пионерский лагерь! Дорогие пионеры! Я начальник лагеря. Меня зовут Мария Ивановна. Я за вас за всех отвечаю, поэтому попрошу соблюдать дисциплину. На стене висит распорядок дня — внимательно прочтите. За ограду лагеря выходить запрещается. Также запрещается жечь костры, находиться на улице после отбоя и нарушать правила поведения в лагере. Все всё поняли?

Мы подумали, что вопрос риторический, и промолчали.

— Я спрашиваю, все всё поняли? — повысила голос начальник, и глаза её сверкнули.

В ответ раздалось нестройное мычанье. Мы не знали, что именно надо отвечать, и поэтому кто-то сказал «все», кто-то — «всё», кто-то — «да», а кто-то «поняли».

— Громче! — крикнула Мария Ивановна.

Мы замычали громче.

— Не слышу!

Мы замычали во всю глотку.

— Поняли. Следующее. Возле лагеря находится речка. Чтобы никто не смел ходить мыться без разрешения! Вожатые будут водить вас мыться в организованном порядке. А то утонете, а мы за вас отвечай. Нам наплевать, если вы утонете, нам до вас никакого дела нет, но мы не хотим из-за вас в тюрьму садиться. А то ещё подумаете, что мы за вас переживаем.

— Не подумаем, — пробурчал под нос какой-то мальчишка.

— Это кто это говорит с места? — ощетинилась начальник.— Выйди из строя!

Пацан вышел. Я ему не завидовала. Марья Ивановна песочила его минут пять, к ней присоединились вожатый, вожатая и ещё какая-то тётка неясного назначения, а мы все стояли, как дураки, и слушали. Пить хотелось ужасно.

Отпесочив, нарушителя водворили обратно в строй. Марья сказала пару слов о том, как страна о нас заботится, и тётка неясного назначения повела всех к врачихе, которая нас взвесила, а потом — в кладовку, чтобы отобрать вещи. Это была наша воспитательница Алевтина Панкратовна. Да, вы не ослышались — нам, тринадцатилетним лбам и лбихам, полагалась ещё и воспитательница. Потому что один вожатый не сладил бы с целым отрядом непослушных нас. Кстати, он велел выбрать председателя отряда, но мы свалили выбор на мальчишек. Пусть какой-нибудь пацан отдувается. Лично я уж точно не хочу быть председателем.

Нас поделили на мальчишек и девчонок и наконец-то развели по баракам, но плюхнуться на кровати и отдохнуть Алевтина не разрешила, потому что мять постель было нельзя. Называть барак бараком тоже не велела, сказав, что правильно говорить «корпус», а помещение называется «палата». Как в больнице. Палата для девочек была выкрашена изнутри грязно-синей краской снизу и белой извёсткой сверху, а между проходила красная полоса шириной в палец. Наша школа, дом пионеров и поликлиника, куда меня тащит бабушка при каждом моём чихе, выкрашены точно так же — будто и не уезжала никуда! Даже пыльные лампочки торчат на страшненьких проводах везде одинаково. Единственное, чем различаются подобные интерьеры — это надписи, выцарапанные на известке над красной полосой. У нас в палате было нацарапано слово на букву «ж».

Было нас пятнадцать девчонок, и мы первым делом перезнакомились. Выяснилось, что в группе семь Ирин, три Тани, Маша и ещё три девочки с особенными именами: Бама, Эра и Нинель (Ленин наоборот. А вот какого шута наоборот — непонятно).

Нинель, ясное дело, сразу стала Нинкой, с Эрой тоже почти не было проблем: Эрка — почти Ирка, а имя Бама задало жару всем, и самой Баме тоже. Во-первых, произнести такое без хохота человек в принципе не может, а во-вторых, очень уж она не подходила к этому имени. При слове Бама представляешь себе что-то большое и толстое, а эта девочка была маленькая и худенькая, с двумя крысиными косичками и очень тихим голосом. Представляю, как ей доставалось в школе и во дворе! И почему родители не думают головой, когда дают детям имена? Хотели повыпендриваться, ясное дело. А что дочери с этим имечком аж до шестнадцати лет жить придётся, забыли. В шестнадцать, сами понимаете, паспорт получит и имя поменяет. Если доживёт.

Насчёт председателя. Мальчишки отдуваться за всех тоже не захотели, и дело закончилось тем, что председателем выбрали эту самую Баму. Она упиралась, даже хныкала, но мы ей сказали, что это выбор отряда, и пришлось ей смириться, чтобы не посрамить честь дружины. Так её и записали в председатели.

В столовой на первой же кормёжке я увиделась с Игорем. Он улыбнулся, но не подошёл ко мне. Ну и не надо. В столовку ходили строем, но за едой разрешали садиться как угодно. Мы всегда сидели отдельно от мальчишек, потому что не хотели, чтобы нам плевали в тарелку. Мальчишки за столом ругались матом, и мы на них орали. А злющие как ведьмы поварихи орали на нас. Ещё в столовке стояла жуткая жара и воняло. У вожатых, воспитательницы и начальницы была привычка ходить во время обеда туда-сюда за нашими спинами и приговаривать: «Приятного аппетита! Приятного аппетита!» — а мы с благодарностью в голосе отвечали: «Спасибо!» Из-за этого кусок в горло не лез, и макароны с котлетой приходилось заталкивать в себя насильно. А ещё мы в столовке дежурили: чистили картошку, резали хлеб, разливали полезный борщ по тарелкам. Дежурным давали на один компот больше.

На речку нас водили тоже всех вместе, но места для купания были разные. Строгая вожатая требовала называть купальник купальным костюмом и делала вид, что слова «купальник» не понимает. А начальник лагеря не понимала слова «купаться» и говорила «мыться»: «Вожатый повёл первый отряд мыться на речку». За нашим отрядом был закреплён вожатым комсомолец Юра, но ему помогала комсомолка Люся. Она вела рисовальный кружок, учила девочек шить куклы из носка и сопровождала женскую часть отряда на пляж.

С двух до полчетвёртого в лагере было то, что принято называть МЁРТВЫЙ час. Никто, разумеется, не помирал, но спать среди бела дня тоже ни у кого не получалось. Все притворялись и лежали с закрытыми глазами, когда вожатая или воспитательница ходили между кроватями и заглядывали нам в лица — а ходили они постоянно, и половицы при этом скрипели и завывали на все голоса. Если у кого-то глаза были открыты, его начинали ругать. За что ругали, непонятно: то ли за то, что не уснул, то ли за то, что глаза, дурак, не закрыл. Шёпотом ругали, чтобы нас же не разбудить. Тут главное не хихикнуть.

Лагерь представлял собой четыре серых и неимоверно длинных барака, простите, корпуса в загородке, в каждом по две палаты. В парк за забором нам ходить запрещалось, а в пыльной и жаркой загородке без единого нормального деревца было очень погано, поэтому всё свободное время мы сидели в палате и болтали. Но свободного времени почти не оставалось — начальница следила, чтобы мы отдыхали на полную катушку, и поэтому у нас были то игры с мячом (в первый же день в отряде появилось три выбитых пальца), то эстафеты, то конкурс на лучший рисунок.

Конкурсы я особенно ненавидела: рисовать в нашей смене могли два или три человека, и они брали все призы. Их каждый раз хвалили на виду у всего лагеря, что постарались — а мы, получается, лентяи. Так обидно, когда твой рисунок перед всей группой ругают. Ну не умею я рисовать, не умею! Зачем же мне этим заниматься, если я наперёд знаю, что получится дрянь? А эти талантливые тоже как будто виноваты, что у них талант. Это же не их заслуга — так за что хвалить? Тьфу, короче.

Но хуже всего были галстуки. Их и пионерскую белую рубашку нужно было надевать на каждое построение, причём в выглаженном виде. Галстуки были у кого ситцевые, у кого атласные, но и те и другие мялись так, что становились похожи на мочалку. Утюга нам не полагалось, а как сделать галстук выглаженным без утюга, наука ещё не придумала, поэтому нам приходилось изощряться: на ночь класть его под стопку бумаги, например, или мочить водой и растягивать. Рубашку просто вешали на грядуху и сбрызгивали водой, и к утру она выглядела чуть лучше, хотя постепенно и загрязнялась. Стирать было негде.

Ещё где-то в лагере, по слухам, находилась душевая, но я её пока ни разу не видела. Мы купались только в речке, а умывались и мыли ноги на улице под цинковыми умывальниками с пимпочкой внизу, воду в которые сами наливали вёдрами. Под ними же стирали носки. С носками в лагере было строго — их проверяли каждый вечер перед отбоем. Ноги могли быть грязными, но носки — ни-ни! Прачечная в лагере тоже была, но сдавать туда личные вещи не разрешалось, да и тётки там работали злющие. Зато там текла настоящая водопроводная вода, и мы бегали туда пить. Ещё про прачечную могу сказать, что когда там включали центрифугу, можно было оглохнуть.