— Юлия Силантьевна, а представляете, как её родителям тяжело? — неожиданно спокойно проговорила Марья.

— И не говорите, Марья Ивановна, — закатила глаза врачиха. — Страшно подумать, кем она вырастет.

— Если уже в таком нежном возрасте она позорит семью… — продолжала Марья.

— Да-а, эта девочка далеко пойдёт, — вторила ей врачиха.

— Да что случилось-то? — спросила я. — Вы мне хоть объясните, за что ругаете.

— А то ты не знаешь! — с новыми силами накинулась на меня начальник лагеря. — Да мы твой портрет вот такого размера в газете «Колючка» нарисуем и на доске позора вывесим!!! Чтоб у тебя хоть немножко совесть пробудилась!

С минуту они молча сверлили меня взглядами, а потом врачиха неожиданно выпалила:

— Тебе известно, что на глубине от холодной воды могут случиться судороги?

— Известно, — чуток опешив, ответила я и добавила на всякий случай: — И без воды тоже. — Бело-синий кабинет вдруг показался мне чем-то нереальным, а ругающие — нарисованными существами.

— Не хами старшим! От холодной воды бывают судороги! Это я как вр-рач тебе говорю! — проревела Юлия Силантьевна, и её голос эхом отскочил от застеклённого шкафа.

— Тебе хоть немножко стыдно? — ввернула вожатая Люся.

— И как часто ты нарушала правила лагеря? — сердито поинтересовался вожатый, поглядывая то на Люсю, то на часы.

— Разве я нарушала? — удивилась я.

— Это же надо, с какими честными глазами она врёт! — театрально воскликнула Марья. — Небось, с первого дня убегала одна мыться! И если бы с мокрым купальным костюмом не застукали, и дальше бы продолжала!

Вот теперь всё встало на свои места. Стало быть, мой купальник нашли, потрогали и, убедившись, что он мокрый, сделали вывод, что я купалась в речке. Мне даже полегчало, и я улыбнулась.

— А, поняла. Нет, на речку я не убегала. Знаю, что нельзя.

— А почему тогда купальный костюм мокрый? — аж подпрыгнула Марья.

— Просто… — до меня вдруг дошло, что придётся при мужике рассказывать, как я стирала купальник, и я запнулась. — Ну, так получилось.

— Ты даже соврать ничего не можешь! — обвиняющим тоном звонко выкрикнула Люся, теребя комсомольский значок. — Хотя бы извинись!

— Но я же не была на речке…

— Была! — тоном, не допускающим возражений, провозгласила Марья. — И могла там утонуть! А нас бы из-за тебя посадили в тюрьму!

— Ну… — начала я, но заведующая меня перебила.

— Не нукай! Дома у себя можешь тонуть сколько угодно, мне на это наплевать! Хоть бы вы все утонули! Но пока вы здесь — я за вас отвечаю! За всех! И я не хочу сидеть в тюрьме из-за какой-то пигалицы!

Она разошлась не на шутку, вожатые и врачиха ей помогали, и я почувствовала, что ещё немножко, и я разревусь. Этого допустить было нельзя, и я стала думать о разведчиках, которых допрашивали враги. Разведчики держались стойко и никого не выдали. Нужно брать с них пример! Я собрала волю в кулак и, чтобы не зареветь, заставила себя думать о чём-нибудь смешном.

Марья орала, обзывала меня, обвиняла чёрт знает в чём, а я вдруг вспомнила, что в лагере её прозвали Нельзя. Нельзя, Нельзю, Нельзи, Нельзёю о Нельзе… Некстати вспомнила. Лучше бы я дала ревака. Мысленно склоняя это прозвище под крики Нельзи, я почувствовала, что меня разбирает жуткий смех, и опустила голову пониже, чтоб они не заметили. «Надо Нельзе пожаловаться… Нельзю позовите! Без Нельзи тут не обойтись…» Кажется, я немножко переборщила. Трясясь от беззвучного хохота, согнулась в три погибели и жалела только об одном: что мама запрещает мне носить чёлку. Было бы сейчас естественное прикрытие.

Воцарилась тишина.

— Ну, может быть, хватит, Марья Ивановна, — великодушно заметила врачиха. — Бедная девочка уже плачет. Она осознала свои ошибки.

— Это крокодиловы слёзы! — пламенно воскликнула вожатая.

— Там уже, наверно, эстафета закончилась, — пробормотал вожатый. — Пора в шахматы играть. Можно, я пойду?

— Идите, Юра, — царственно разрешила Марья. — Ну что, виновница? Будешь ещё удирать?

И тут я взрыднула. И вся честная компания поняла, что я не реву, а ржу.

— Да она над нами издевается! — нечеловеческим голосом завопила — нет, затрубила, как слон, Марья-Нельзя.

Юра, пользуясь суматохой, слинял. Я обрадовалась и, всё ещё давясь смехом, объяснила:

— Я просто постирала купальник! На него фломастер вытек, и я постирала.

— Это ещё что за новости? — грозно спросила Марья. — Задним числом ищешь отговорки?

— Да все девчонки видели!

— Девочки, — ледяным голосом поправила она меня. — Почему сразу не призналась?

— Потому что не хотела при вожатом про свой купальник рассказывать.

— Почему не хотела? — грозно допрашивала меня Марья.

— Ну…

— Не нукай! Ты это на ходу придумала.

— Все девочки видели. Мы с Таней и Ниной бегали в прачечную за порошком…

— Кто вам разрешил брать порошок? — взвилась врачиха.

Я промолчала.

— То есть, вы расхищали социалистическую собственность? — зловеще процедила Марья. Ей надоело сидеть, и она, как тумба, начала выдвигаться из-за стола.

— Да мы одну щепотку взяли. И не порошка, а каустической соды. А то бы не отстиралось…

— Бессовестные воры! — пискнула Люся.

— Руки покажи! — истошно заорала врачиха, и я, перепугавшись, протянула ей через стол свои ручонки. Она схватила мои ладони корявыми узловатыми пальцами, перевернула и вынесла вердикт: — Все руки в язвах. Срочно в медпункт.

— Да у меня ничего не болит.

— Ты меня учить будешь? Я здесь не просто так сижу, а чтоб за вашим здоровьем следить! Марья Ивановна, вы нас отпустите?

— Конечно, Юлия Силантьевна! Я же всё понимаю. Укол ей там какой-нибудь сделайте, чтоб неповадно было.

— А как же. Антибиотик обязательно, а то вдруг заражение начнётся, а мы за них отвечай. И прививку от столбняка!

*

В медпункте мне щедро вымазали обе руки зелёнкой по самые запястья и отпустили. Напоминать об уколах я не стала — мне было и так тошно. А хуже всего то, что на пути в барак я случайно встретилась с Игорем, и он увидел мои зелёные, как у лягушки, лапы. Никогда не забуду, как вытянулось у него лицо. Я гордо отвернулась и прошла мимо.

Девчонки в палате меня, конечно, оборжали. Как назло, на послезавтра в лагере были объявлены танцы, но за два дня зелёнка, конечно, не сойдёт. Я представила, как мальчик приглашает меня на вальс, а я, сделав книксен, подаю ему свою зелёную руку… и собралась уйти в кусты реветь. А поскольку на территории лагеря кустов не было, мне пришлось сходить в кладовку за штанами, чтобы перелезть через ограду. Благо кладовка ещё не закрылась. Я встала в единственный угол в палате, куда никто не мог заглянуть через окно, и начала переодеваться.

— Куда собралась, царевна-лягушка? — спросила Танька рыжая, сорвав хохот и аплодисменты. Не ржала надо мной только Бама, но это понятно — ей, бедняге, самой ежедневно доставалось.

— Не твоё рыжее дело, — огрызнулась я.

— Да не козлись. Руки, что ль, отмывать?

— Да чем их теперь отмоешь! — чуть не взвыла я. — Скоро танцы, а я как жаба зелёная…

— Да той же содой, — посоветовала Танька. — Дуй быстрей. Прачечную ещё не закрыли. Хочешь, я на стрёме постою?

Мы побежали в прачечную с Танькиной бутылкой из-под ситра — якобы за водой. Выждав момент, я запустила руку в коробку с содой, стоящую за дверью, и загребла целую горсть.

— Обратно, быстро, — скомандовала Танька, и мы дунули обратно.

Я минут десять отдирала руки каустической содой над жестяной суповой миской, заныканной из столовки, и кожа немножко посветлела, хотя и жутко разболелась.

— Ничего, завтра ещё разок отдерёшь, а потом вечером, и будут у тебя нормальные человеческие руки, — попыталась поддержать меня Танька.

Мне слабо верилось. Везение, похоже, окончательно покинуло меня: проклятая зелёнка успела впитаться глубоко и отмывалась неохотно, а вдобавок я безнадёжно испортила свои выходные штаны, которые бабушка называет «брюки». Пока я, забыв обо всём на свете, плескалась в миске с раствором соды, на них попало несколько капель. На благородном чёрном лавсане тут же образовалась россыпь белых пятнышек, причём на таких местах, что вышивкой не замаскируешь, так что теперь это были не брюки и даже не штаны, а портки. О рюкзаке я напрочь забыла, и он так и остался с красным пятном.