Я стояла в заднем ряду и не видела, кто ко мне приехал, слышала только, что кто-то из мам или бабушек оглушительно кашлял и чихал. Потом Марья стала объявлять победителей по рисункам, и я, чтобы не заснуть, стала вспоминать, как мы с Колькой барахтались в реке.

— Иди, дура! — зашипели на меня девчонки, пихая в спину. — Оглохла?

Ничего не соображая, я вышла вперёд и чуть не села: в руках у Марьи был мой рисунок с алыми стягами. Я вспомнила историю с фломастером, и мне стало нехорошо.

— Вика Лаптева из первого отряда получает первое место! — прогрохотал из динамиков голос Нельзи.

Народ захлопал, мальчишка из знамённой группы забарабанил, перекрывая кашель и чих больной родственницы. Вожатая (не Люся, а ещё какая-то) пожала мне руку и надела на шею бумажную медаль. Обалдевшая я протопала обратно и встала в строй. Вот уж не ожидала, что моя кривая мазня вообще получит хоть какое-нибудь место, тем более первое, но обалдела я не от этого. Проблема была гораздо крупнее. Когда я под барабанную дробь получала награду, то, украдкой оглянувшись на скамейки с гостями, увидела в середине первого ряда свою бабушку и теперь молилась всем богам, чтобы ей не взбрендило обзывать меня Викукой перед всем лагерем.

Раздали остальные награды, но я всё прозевала, думая свою тяжкую думу. Потом пионеры читали стихи про Родину и войну. Потом мы, первый отряд, прошлись строем, распевая «Вместе весело шагать» под баян, и я подумала, что на этом торжественная часть закончится — ведь мы стояли на жаре уже час и всем напекло головы. Но плохо я знала Марью! Ей любая жара была нипочём, и наша доблестная Нельзя начала вызывать к микрофону родственников, чтобы те тоже что-нибудь сказали.

Сначала вышел чей-то важный и толстый дедушка и минуть десять (мне показалось, что год) рассказывал о пользе зерновых в хозяйстве. А ещё сказал, что его колхоз дарит лагерю телевизор. Мы все захлопали.

Потом вышла чихающая и кашляющая женщина и пафосно объявила, что Лёсенька у неё единственная дочь, что она в городе без Лёсеньки очень скучала и вот приехала повидаться, несмотря на болезнь. Ибо никакие болезни её не остановят, когда речь идёт о ребёнке. Лёсеньку вызывать не стали. Марья отдала несчастной свой носовой платок, сочувственно покивала и под аплодисменты общественности спровадила обратно на лавочку.

И грянул гром. В смысле, Марья пригласила мою бабушку.

Сначала бабуля немного рассказала о буднях советской милиции, где она проработала всю жизнь, и у меня немного отлегло от сердца. Но бабуля плавно перешла к своим пенсионным будням, и я подобралась.

— Ну что я могу сказать? Я прожила хорошую жизнь, которую посвятила служению Родине. Мне есть чем гордиться. Я вырастила прекрасного сына, который, к сожалению, не пошёл по моим стопам, и у меня подрастает прекрасная внучка. Надеюсь, что когда-то она тоже вольётся в ряды советской милиции. Воспитанию внучки я отдаю теперь всё своё время. Она моя радость и отрада. Растёт красавицей! Я была так горда, когда сегодня при выдаче наград увидела эти пшеничные косы! Где ты, моя Викусенька, иди, я тебя обниму!!!

Я стояла столбом, глядя в асфальт. «Иди!» — зашипела Марья мне в ухо и для верности ткнула пальцем в плечо. Я вышла. Бабушка обхватила меня со всех сторон и троекратно расцеловала, после чего прослезилась. Марья тоже прослезилась за компанию и воскликнула в микрофон:

— Какая трогательная встреча!

— Бабушка, не надо, — процедила я очень тихо, но угрожающе.

Марья на меня шикнула, а бабуля продолжала:

— Как она тут у вас подросла в лагере! И косы пшеничные отросли! Красуля моя! Не верится, что ей уже тринадцать. Для бабушек внуки всегда остаются крохами. Я её маленькую знаете как звала? «Викусик-кукусик»!

Послышались смешки, и вожатые помчались успокаивать свои отряды. Нельзя отобрала у бабушки микрофон, намекнула, что кое-кому пора на лавочку, загнала меня в строй и объявила торжественную часть закрытой. Знамя унесли обратно, стройные ряды распались, и родственники бросились к деткам. Но для меня было всё кончено. За те двадцать секунд, что потребовались бабушке, чтобы добежать до меня, я шесть раз услышала ехидный окрик: «Эй, Викусик-какусик!» и три жеманных вопля: «О, эти пшеничные косы», а какой-то гад басом взвыл: «Красуля!»

— Викукочка, тебя тут хорошо кормят? — налетела на меня бабушка, которую более ничто не сдерживало. — Почему у тебя ручоночки в зелёночке? Мальчики не обижают? Ты не пьёшь на ночь много жидкости?

Она старалась спрашивать как можно громче, и я услышала чью-то реплику: «Ребя, концерт продолжается».

— Бабушка, ну зачем ты так! — чуть не ревя, сказала я. — Ты можешь со мной по-человечески говорить?

— А я и говорю по-человечески! — грохотала бабушка. — Я всю жизнь работала в милиции, поэтому у меня такой голос!

— Секретаршей, — уточнила я, но бабушку было уже не остановить.

— Я тебе гостинцев привезла, конфеток, пряничков, домашних пирожков, сметанки, маслица, курочки, яблочек, огурчиков, тут небось не кормят. И мама тебе вещички передала — носочки, трусики новые. Тут постирать-то негде… Куда!!!

Жизнь закончилась. По крайней мере, нормальная. Размазывая слёзы, я галопом бежала в барак под улюлюканье лагерных товарищей.

— Лаптева, вернись! — заорала Марья, но мне было плевать. Сегодня вечером после отбоя я твёрдо решила утопиться.

*

К бабушке я так и не вышла. Две Таньки и Эрка меня поддержали и помогли забаррикадироваться прутом из кровати, когда бабушка к нам ломилась. Тут надо отдать должное Нельзе. В лагере она, думаю, на всяких бабок насмотрелась и не стала устраивать скандал на глазах у гостей. Вместо того чтобы орать «Откройте дверь немедленно!» она решила вопрос мирным путём, нашептав бабуле что-то на ухо и уведя её под ручку. Мне потом рассказывали, что они два часа сидели в столовке, дули ячменный кофе и болтали. Даже адресами обменялись. Потом родственники погрузились в автобусы и уехали, и День Открытых Дверей, который для меня стал днём закрытых дверей, закончился. Но просто день продолжался, а с ним и проблемы.

Протрубили к ужину. Пришлось собрать в кулак всё своё мужество и переться на другой конец лагеря в столовку. Слева, справа, позади, впереди, даже, кажется, из-под земли и сверху раздавалось:

— Кукусик-кикусик!

— Красуля, ты свои пшеничные косы на хлеб сдавать не собираешься?

— О эти косы!

— Покажь, чего тебе мамаша передала, мож, мне подойдёт!

— Не пей на ночь много жидкости! А то пшеничные косы отвалятся!

Я даже огрызаться не пыталась, потому что стало бы только хуже. Макароны с котлетой в глотку не лезли, и я выпила только компот. После ужина меня подозвала Нельзя и спросила, что делать с бабушкиными гостинцами. Отдать их мне она не может, потому что нельзя, хранить их тоже нельзя, потому что они скоропортящиеся, а в холодильник такой объём просто не влезет. И она широким жестом пригласила меня на кухню, куда вволокли баул с продуктами, привезённый бабушкой. Когда я увидела этот баул, мне чуть плохо не сделалось. Кубометр, без преувеличения! И как она это дотащила?

— Ну на всех поделите, — предложила я, — тут весь лагерь накормить можно.

— Но так не положено! Это нарушение!

— Ну придумайте что-нибудь, — заныла я. — Можно, я пойду?

— Иди, — махнула рукой Нельзя и принялась отдавать приказы поварихам.

Не знаю, что сталось с гостинцами — может, их в обход всех правил скормили пионерам, а может, разделили между персоналом или вообще выкинули. Мне было всё равно. В барак я бежала бегом, и полный набор дразнилок нёсся за мной как шлейф. Когда я захлопнула скрипучую дверь, меня встретил добродушный хор:

— Пшеничные косы пришли!

Я их обругала всеми словами, которые выучила за неделю в лагере, плюхнулась на свою койку лицом вниз и в отчаянии прокричала в подушку:

— Вам бы только ржать! А завтра танцы! Я хотела волосы распустить! Как я теперь пойду? Меня же этими гадскими косами заклюют.