Ещё накануне ночью мы растолкали Баму, чтобы договориться, как будем врать, поэтому врали на голубом глазу и все одинаково. У нас была система подмигиваний и переглядываний на очных ставках, и за три часа из нас ничего не вытянули. Мы с невинным видом в сотый раз повторяли одно и тоже.
— Ну, они же в поход собирались с ночёвкой. Нет, не одни. С вожатым. А вожатый не пришёл. И они тогда сами ушли. А куда — не знаем, мы спали.
— А вы почему остались? — вопила Нельзя, рвя на себе волосы.
— Но мы же не знали, что вы будете ругаться! А то тоже ушли бы. Да вы не волнуйтесь, Марья Ивановна, они завтра придут. Ничего с ними не случится.
— А если случится? Как я родителям в глаза смотреть буду? Что скажу начальству? Вы меня под монастырь подвели!
Стены тряслись, окна звенели, но мы были крепкими орешками и не раскалывались. Баме надо отдать должное: она держалась стойко, как настоящий партизан, и заревела всего два раза. А что заревела — немудрено, ведь ей досталось вдвое больше, чем нам. То и дело в кабинете грохотало на разные голоса: «А ещё председатель отряда!» Нас допрашивала Нельзя, вожатые, врачиха, непонятные дядьки и тётки, так что к приезду настоящего милиционера мы поднабрались опыта поведения на допросе. Но милиционер оказался очень хитрый. Он не стал на нас орать и пугать колонией, как это делали все до него, а просто сказал:
— То, что вы не хотите выдавать своих товарищей, похвально. Но вы подумали о том, что с ними могла случиться беда? Может быть, там, куда они ушли, с ними произошёл несчастный случай, и они нуждаются в помощи. И их жизни зависят от вас троих. А вы молчите, как партизаны.
Мы переглянулись. Он был прав. Чёрт, и почему мне такое сразу в голову не пришло? Заводила Танька едва заметно прищурила правый глаз, и я ответила ей тем же.
— Куда они ушли? — продолжал милиционер.
— В подземку у заброшенного кинотеатра, — сказала Танька.
— А если хорошо подумать?
— Но они именно туда пошли! — подтвердила я. — Открыли люк на поляне, залезли…
— Не компостируйте мне мозги. Говорите честно, куда ушли ваши товарищи.
Не знаю как Танька с Бамой, а я растерялась.
— Почему вы нам не верите? — спросила я.
— Потому что и подземку, и кинотеатр прочесали в первую очередь. Ни одной живой души там нет. А с вами я ещё завтра поговорю, может, у вас проснётся совесть.
Он спрятал блокнот, попрощался с Нельзёй и вышел.
— Вы меня в гроб загоните! — рявкнула Нельзя. — Марш в столовую. Будете сегодня помогать дежурным.
— Нам день простоять да ночь продержаться, — шепнула мне Танька на выходе. — А завтра они придут, и всё будет ништяк.
Мы своё отдежурили, но лишнего компота нам не дали и обратно в палату не пустили. В лагере царило затишье перед бурей. Все взрослые знали о побеге, от детей пока скрывали. Марья лежала в припадке и пила корвалол. Милиция, конечно, первым делом позвонила родителям сбежавших, и назавтра ожидался грандиозный скандал. Милиционер велел дожидаться детей дома — вдруг приедут, а там никого нет! Но наверняка же среди мам и пап найдутся такие, что приедут и окопаются в лагере, и Марье придётся держать перед ними ответ. Это всё мы узнали от Люси, которая была правой рукой Марьи.
— Вот видите, что вы натворили? — сказала вожатая, и мы кинулись уверять её, что завтра утром все вернутся как миленькие и ничего с ними не случится.
— Хорошо, если так. А вдруг с ними беда? Эх, вы, друзья, называется. Да ещё председатель отряда с вами. Смотрите не разболтайте о побеге! Вас и так уже хотели в лазарет упечь, чтоб с другими не контактировали.
— Ни словечка никому не скажем!
В тот день начальник лагеря не скупилась для нас на трудовое воспитание, чтобы мы поменьше трепали языками. После мёртвого часа, который мы провели в лазарете, она то ли от нервов, то ли перед наплывом перепуганных и взбешённых родственников велела вожатой убрать методкабинет, а для выноса хлама приплела нас. Люся ворчала вполголоса, вытаскивала из длинного шкафа стопки бумаг и раскладывала их на нужные и ненужные. Ненужные мы должны были относить на мусорку. Это были не документы, а пожелтевшие рисунки и поделки ещё с шестидесятых годов, которых накопилась целая тонна, и всякие канцелярские принадлежности, потерявшие вид.
Меня удивило, что целую пачку почти новой чёрной копирки Люся объявила ненужной.
— Люся, можно, я это себе возьму? — бойко спросила Танька, опередив меня.
— На что она тебе?
— Рисовать.
— Да бери.
В мусоре оказалась масса полезного. Баме, например, перепала полузасохшая, зато двухцветная лента для печатной машинки, и она радовалась этой безделице как не знаю чему. Ну скажите, для чего нормальному человеку лента для печатной машинки?
А мне… Мне тоже кое-что перепало. Разбирая шкаф сверху вниз, вожатая добралась до полки с грампластинками и начала эти пластинки сортировать. Один черный и до предела зацарапанный диск лёг на стол… Второй… В руках Люси оказалась та самая прозрачная красная пластинка, похожая на леденец, и у меня перехватило дыхание. Неужели меня ждёт это счастье?
— Никуда не годится, — вынесла вердикт вожатая и бросила пластинку на стол.
— Люся, можно, я красную пластинку себе возьму? — заикаясь, спросила я.
— На что тебе? Она вся поцарапанная.
— Мне не слушать. Я через неё смотреть буду…
— Тебе сколько лет? Пять? Смотреть она будет. Да бери, жалко, что ли. Собирай мусор.
Я взяла вожделенный диск обеими руками и закружилась с ним по кабинету, глядя на мир сквозь волшебный красный винил. Всё сразу стало таким красивым, что на минуту я выпала из реальности. По ту сторону пластинки мне почудилось что-то сказочное, как во сне, и я бы туда точно улетела, но Танька дёрнула меня за рукав со словами: «Не спи на воде!» Расставаться с диском было ни в коем случае нельзя, и я при первой же свободной минутке отнесла его в кладовку и засунула в свой мешок, который временно исполнял обязанности рюкзака. Вот теперь было полное счастье.
Оставалось только дождаться ребят. После того, что сказал милиционер, я начала за них волноваться, хотя Танька была железно уверена, что с ними всё в порядке. Мы с ней держались вместе и с Бамой почти не разговаривали. Впрочем, та и не нуждалась в нашем обществе — всё свободное время сидела, уткнувшись в книгу. Наверно, по десятому разу её перечитывала.
На ночь нас опять упрятали в лазарет для надёжности, и мы не могли даже в картишки перекинуться, так как были под постоянным надзором. Оставалось только тихо переговариваться, лёжа в кроватях. Но даже поболтать нам не дали: в палату вошла медсестра, наорала на нас и велела спать. А потом села на табуретку у самой двери и принялась на нас зырить.
А я не могу спать, когда на меня зырят! Так и лежала с прищуренными глазами с девяти до одиннадцати, пока она не упёрлась. Но Танька к тому времени уже отрубилась, и болтать было не с кем. Баму, которая тоже не смогла уснуть под взглядом надзирательницы, я не считала за собеседника, поэтому пришлось отвернуться лицом к стене и попытаться заснуть по примеру Таньки.
Но Бама заворочалась, треща пружинами койки, включила фонарик и раскрыла свою книжку. А потом ещё и печенье вытащила, и начала им хрустеть. Вот чёрт! Мне тут же невыносимо захотелось печенья.
— Хоть бы поделилась, что ли.
— Бери.
Я мигом вскочила и прошлёпала к ней, взяла пару печенек из протянутой пачки и вернулась к себе. Жизнь налаживалась.
— Харэ читать. Мне поболтать не с кем. Как думаешь, где сейчас наши ребята?
— Очень далеко, — ответила она и отложила книгу. — Наверно, пролетают мимо Марса.
— Пфф! — я чуть печеньем не подавилась. — Ты что, глухая? Танька же русским языком объяснила, что нету там никакой станции, а есть только заброшенная подземка. И никуда они не полетели, а шатаются где-нибудь по округе.
— Это ты глухая. До тебя что, до сих пор не дошло? Они полетели по-настоящему, — прошептала Бама и опять уставилась в книгу.
