Судьба так распорядилась, что Вася и Гриша всегда держались вместе, они даже и представить не могли, что можно иначе. Те страшные события в лесу вспоминались всё реже и реже, потому что теперешние события по своей жестокости и постоянной возможности умереть затмевали те, лесные.

На душе было грустно, как это всё насточертело. И главное, ведь хотели воевать, хотели стать героями, а вышло совсем не по-людски. Хаваем тут пойло немецкое, пашем, как рабы, а просвета нет. Те, кто добровольно попал в Германию, тех распределяли по хозяевам, у них там, говорят, даже клубы есть и их обучают всякому ремеслу. А нас ни хера ничему не обучают, только гнобят на разных черных работах, того и гляди – загремишь еще куда похуже.

Гриша с неподдельной завистью думал о тех, кто приехал в Германию по своей воле и поэтому жил в нормальных условиях без надсмотрщиков и старост. Не ведая страха и унижений. Но зависть эта шла не оттого, что те спали не на топчанах, а в чистых постелях, – нет, не поэтому. А потому, что если ты почти как вольный, если за тобой не следят из всех щелей, то ты можешь, как свет в копеечку, сбежать. Полдня тебя никто не хватится, а то и день, если всё правильно продумать.

Такие мысли занимали его всё чаще и чаще, он просто грезил побегом. Но отсюда не сбежишь. Внутри вроде бы какая-то воля есть, а вот периметр и выход на работы охраняет немчура с собаками. Он Ваське уже все уши прожужжал, но тот не особенно верил в успех дела. Свеж в памяти был еще тот побег, когда Толяна убили. Вася, думая об этом, невольно вздрагивал. Нет, всё что угодно, но не побег. Убьют, как пить дать.

День шел за днём. Как-то их послали на разгрузку вагонов с комплектующими для завода. Была осень, зябко, а потом и вовсе похолодало, пошел проливной дождь. Таскали тяжелые ящики без передыха; несмотря на тяжелую работу, люди замерзли не на шутку. Позже несколько человек заболело, двое из них – серьёзно. Буквально через пару дней они исчезли, т. е. их увезли. Все понимали, что назад они уже не вернутся, они покойники. На работы гоняли каждый день, народа в лагере, да и в самом бараке, было много.

– Васёк, ну ты как… полегчало? – склонившись над Васей, вглядываясь ему в глаза и пытаясь ладонью определить степень его жара, вопрошал Гришка.

– Гринь, мне каюк, еще день-два продержусь, и всё, свезут на опыты. – По его лицу стекали капли испарины. Он был откровенно плох, срочно требовалась медицинская помощь или хотя бы освобождение от работы, тогда бы Васька выдюжил. Полежал бы с недельку в тепле да со жратвой и был бы опять здоровым, как бык. Так думал Гришка, сидя рядом с больным другом.

В этот момент обжигающей молнией мелькнула мысль, что Васька умрет – и не просто умрет, а сгинет в чертовых немецких лабораториях. Эта мысль саданула прямо в мозг, а потом еще куда-то и уже в конце отозвалась холодком под ложечкой. Гриша был в отчаянии. Неожиданно перед глазами предстало полное изумления лицо убитого Толика. Он понимал, что надо что-то делать – и немедленно. Если завтра погонят на работы, болезнь друга тут же обнаружится, его выведут из строя, а дальше – смерть неминуемая. «А как же я один? Нужно, нужно что-то предпринимать». И тут Гриша подумал о лагерной кочегарке. Сразу же созрел план.

Вася лежал на топчане с закрытыми глазами, казалось, он мирно спал. Но если присмотреться, то его зрачки под веками судорожно бегали. Он впал в полузабытье. В его сознании вдруг оживали совершенно реальные картинки из прошлого. Он понимал, что это не взаправду, но они были такие яркие и впечатляющие, что ему порой становилось легче и он забывался.

Здесь, в Германии, в невыносимых условиях Васе иногда казалось, что жизнь несправедливо длинна, что уже хватит. Он ловил себя на мысли, что смерть не страшна, а даже наоборот. О ней он в последнее время думал всё чаще и чаще. Неожиданно вспомнился давнишний разговор с его бабусей, очень старенькой, но мудрой женщиной. К её мнению прислушивались даже взрослые.

Как-то Вася собирался в школу, там устраивали торжественную линейку по случаю очередного выдающегося рекорда шахтеров-стахановцев. Поэтому он встал пораньше, чтобы приготовить форму.

– Господи Иисусе, спаси и сохрани чад твоих… – Баба Маня полушепотом произносила молитву, уставившись немигающим взглядом на единственную икону, расположенную в этой же тесной комнате.

Вася исподволь поглядывал на бабку, она ему казалась древней старухой, которая никак не могла уразуметь, что нет Бога, есть только вера в светлое будущее. Так им объясняли в школе.

– Чего, безбожник малолетний, исподлобья на бабку родную глядишь? – закончив молитву, вдруг обратилась она к Васе. – Что из вас, антихристов, вырастет?

Вася чуть улыбнулся, предвкушая длинную череду нравоучений про то, как сложно в жизни тем, кто не верит, что ждет нас всех кара небесная и т. д.

Не сводя с него строгих глаз, бабушка решительным шагом направилась к внуку. Подошла. Неожиданно ее глаза увлажнились. Она очень нежно погладила Васину голову, посмотрела ему прямо вовнутрь и уже совсем по-доброму продолжила:

– Дитятко ты малое, сколько ж тебе предстоит пережить… верь в Бога, он спасёт. Впереди много зла, – уже шептала она, – люди стали как звери, того и гляди снова война. Я зашью тебе, соколик мой, в рубашечку твою крестик. Ты никому не показывай его, но и носи с собой. Он защитит.

Вася не мог оторвать глаз от бабки. Она казалась ему страшной, и в то же время от нее исходила какая-то особая энергия, которая не позволила ему воспротивиться. Внук послушно кивнул, а она, легонько прижав его к себе, развернулась и тихо пошла прочь из комнаты.

Этот крестик с Васей был до последнего. Но уже в Германии, будучи на разгрузке мешков с мукой, он вдруг не ощущает его привычного скольжения по груди. Останавливаться нельзя – вереница людей быстрым шагом вбегала в вагон, грузила на спину мешки и двигалась в глубину склада. Охрана, вооруженная винтовками, лениво наблюдала за работой. Стоило кому-то споткнуться или замедлить общее движение, он тут же выволакивался в сторону, получал порцию тычков прикладами, после чего очень резво возвращался в строй. Остановиться и поискать крестик – об этом не могло быть и речи.

Вася лежал на топчане в бараке. В голову лезли разные мысли, одна так совсем покоя не давала. Она сверлила сознание, которое ему говорило, что с потерей медного крестика он стал беззащитен. Ведь выжил же он там, в лесу, и под пулями полицаев. Это неспроста, это благодаря ему.

«Права была баба Маня, крест спасёт. А теперь, когда я его потерял, то спасать уже некому. Видать, скоро помру».

Именно эта мысль вцепилась и не отпускала, терзая на части. Поочередно всплывали образы мамы, бабушки, полицая, бившего его прикладом. Вдруг появился чех и стал его настойчиво куда-то тянуть, Вася не хотел, а он кричал:

«Вася, Вася!»

– Васёк, Васька! Да очнись же ты, холера! Просыпайся давай, – склонившись над ним, тормошил его за плечи Гриша. Вася потихоньку приходил в себя, а Гриша его бережно подтянул к стене.

– Сейчас два часа ночи, все спят. – Барак подтверждал его слова разноголосым храпом уставших людей. – Другого момента не будет. Погодка что надо, ливень шурует как из ведра, тьма на улице тьмущая. Главное, чтобы никакой дурак не околачивался возле калитки во двор столовой. Нам её, сука, не миновать.

Из барака вышли тихо, а может быть, и не совсем тихо, Ваську кидало из стороны в сторону, но народ спал как убитый.

Дождь хлестнул в лицо освежающими струями, ливень действительно нешуточный, ночь выдалась тёмная и холодная. Прошли вдоль стены, теперь осталось проскочить небольшой участок, предательски освещенный лампой наружного освещения. Виднелась вышка; по идее, там находится часовой, но она стояла внутри лагеря, поэтому немец там появлялся редко, а в такую погоду его и подавно там не должно быть. Хотя всё возможно. И от этого «хотя» внутри холодело. Вперёд! Теперь не останавливаться. Теперь будь что будет. Если часовой на вышке, то сейчас прозвучит короткий окрик, а потом завоют сирены, включится свет по периметру…